наполняет шепотом, шелестом, едва различимым многоголосием…
Алена медленно и плавно скользит в этой светлой мгле, в пространстве безвременья… Или недвижна?.. Но чем-то угадывает она непрерывное движенье вокруг себя, изменения, перетекания… Может быть его вехами становятся невнятные голоса-звуки, которые то делаются будто явственнее и громче, обступают Алену и касаются ее неощутимо, то опять вдаль плывут… Шевелит Алена рукою — и не чувствует руки. Желает найти опору под собой, но ноги не сообщают никаких ощущений, совсем никаких… И не поймет Алена, глаза у ней открыты? бодрствует она или спит? может все — сон? Да что она сама в этом странном пугающем просторе?
Что истинно ее в этой обманной бездонной пустоте? Мысли? Да, это ее. Вялые, как засыпающие рыбы. Но разума она не лишилась. Хотя как про это наверняка знать? Вон Устя-то блаженная, дурочка деревенская: и тихая, и добрая, а только беспамятна вовсе. Не помнит людей, обогревших и накормивших ее вчера, ни имен их, ни даже своего собственного. Временами в помутненном разуме что-то происходит, и Устя ведет себя как совсем обычная девка, а уж речи ее столь разумны делаются, что люди вслушиваются в каждое слово, пересказывают друг другу и толкуют в силу собственного разумения, — в них и впрямь, много сокрытого смысла есть. И память к блаженной внезапно в те минуты возвращается…
А ее память, Аленина? Помнит ли она свое прошлое? И Алена вспомнила… Душа содрогнулась от воспоминания и выплеснулась горестным стоном. И ответом пришел столь же горестный вздох.
Вскинулась Алена — не одна она здесь? Спросить захотела… но сомнение секундное пришло: ни пустота ли эхом откликается? Алена только помыслила спросить, колебалась еще, а ответ уже тут как тут — нежданный, неслышимый, прямо в ней возник, прошелестел без голоса:
— Ты домой вернулась. Это твой дом, твой мир.
И хоть голоса не слыхать, а знает Алена, что тих он, ласков… может печален. И так обрадовалась Алена, что не одинока, о смысле ответа еще и не задумалась.
— Кто здесь!? — вне себя от радости, заторопилась Алена — громко позвала, а голоса не услыхала, как в груду плотной ваты лицом уткнувшись кричала. Но кому вопрос назначался, до того дошел, и голос сообщил:
— Никого. Ты одна в твоем доме.
Вот тут и поразила Алену мысль, которую она одновременно и отторгла, и признала, как страшную истину. Алена разом утвердилась в мысли о собственном безумии. Так вот оно как случилось! Знать, из омута ее успели выхватить, но разум ее всеж-таки рухнул в бездну… И этот мрак, пустота — плен ее, из которого она не силах вырваться. Все здесь, с нею — разум, память, да вот только между нею и тем, что вне ее, стоит пелена безумия… Потому и тела своего не чувствует — оно отдельно от разума. Что же творит оно, при жизни исторгнувшее душу? Что может быть страшнее для человека, чем такая вот смерть без погребения? А близким каково смотреть на того, кто безмерно дорог, и еще видеть в нем любимого человека, и не желать согласиться, что в нем уже ничего не осталось от прежнего — ни чувств, ни страстей, ни воли, умерла память — умерла и любовь, привязанности… Легче рыдать над гробом, чем утирать скорбные тайные слезы… Как же вырваться ей на свет из плена безумия?!
— Но кто ты, с кем говорю я?!
— С собой. Я — это ты.
Горько рассмеялась Алена:
— Ну да… И вправду, кем мне еще говорить? Я и вправду одна в узuлище своем…
Глава тридцатая
сомнения Алены обретают другое русло
— Ты не безумна. В горе великом, в отчаянии пребываешь, но не в безумии, — не ожидая больше ответа, опять услышала Алена. — И ты еще слишком человек. — На сей раз в голосе слышалось нечто новое. Снисхождение? Усмешка? — Еще не хочешь признать, что путь Алены — пройденный тобою путь. Но скоро ты отряхнешь пыль той дороги.
— И что тогда? Кем стану?
— Боюсь, ты еще не готова узнать.
— Если ты и я — одно, так что же такое я могу знать о себе, чего мне же и не знать лучше? — рассердилась Алена.
— Мы с тобою две части целого, но не равные. БОльшая никогда не была Аленой. А ты была, потому тебе многое неведомо. Алена должна была все узнать, да не успела.
— А теперь я — узнаю?
— Да. Теперь мы снова станем одним.
— Кем? Кто оно?
— Хочешь сейчас знать? — промедлив, осторожно молвил голос.
— Да.
— Веда.
Рассмеялась Алена. Хоть, вроде, оно и не до смеха было.
— Так вот почему Устя блаженная порой надменна становилась и требовала, чтоб королевной ее величали! Неужто и ты уверишь меня, как Устя верила безумию своему?!
— Ни в чем уверять не стану. Сама увидишь. Ты ведь Аленины умения еще не забыла? А ей всего и дозволена была малая толика знаний. Сейчас ты уж не Алена боле, стоишь на пути возвращения, и талантов в тебе стократно прибыло, потому осторожна будь. А лучше всего, коль душою примешь открывшееся и согласишься: «Я — Веда!»
— Что изменится тогда?
— Не станет нас двух. Будет одно. Все, что сокрыто еще от тебя, вмиг станет твоим, и перестанешь ты блуждать во мраке незнания.
— Но?.. От чего ты хочешь остеречь меня? Я слышу это в голосе твоем!
— Не станет Алены. Она умрет.
— Так не умерла она?! Стало быть, омут не принял меня?!
— Надежд напрасных не измышляй. Ты — Веда, хоть и не сознаешь того, так кто мог против воли твоей встать, если ты решила сократить Аленину жизнь? Тело бездыханное омут Ивану вернул. А слова мои, что не станет Алены, как только ты Ведой себя назовешь, то значат, что Алена — твой нынешний облик, и ты от него покуда не отказалась. А признаешь, что Веда ты, человечий облик больше не нужен тебе будет и отпустишь ты Алену, не станет ее.
Молчит Алена. Мечется мыслями своими в поисках знака, который бы к истине путь указал… Как трудно принято за истину то, что Голос вещает!..
— Знаки сыскать нетрудно, — вновь вплетаются в помыслы тихие слова. Но они не здесь, не внутри тебя, а там, снаружи. Иди. И силу свою спытаешь. Помни только — прежнее при тебе осталось, но и еще прибыло многократно.
Вскинулась Алена. Ведь сказал же ей Голос: «Сама увидишь»!
Глава тридцать первая
в которой Алена оплакивает себя
То, что в следующую секунду случилось, опять ввергло Алену в сомнение: да может не было ничего? может, мороком-дурманом голову обнесло, и в миги короткие пронеслись события, которых на деле не было? может, она еще только-только вышла из чащи лесной и стоит, смотрит на спящий омут сквозь колючие ветки елок… Ведь все, как было… Ох, нет, не все! Она сама другая уж…
Не уколоть рук об зеленые иголки, отводя ветки с пути, и ног не замочить студеной росой… Потому что не ноги несут ее на край омута, — лишь тень помышления коснулась ее, и она уж у самой воды. Еще
