ковер… Да нет, не ковер! Летний цветущий луг! Но как он здесь, посереди палаты, среди мертвого камня?!
…Да где же стены беломраморные?! Наместо их уже теплый, широкий простор во все стороны. И качаются белые ромашки да синие васильки у подножия белого престола, ледяно сияющего на солнце. Ласковый ветерок невесомо трогает бесстрастное лицо, и, осмелев, вдруг ныряет в густые кудри цвета красного золота, треплет пряди, как языки пламени, с огнем играет. Медленно вздымаются тяжелые ресницы, глаза — ясные, чистые изумруды смотрят на девушку, стоящую поодаль. Она печальна, прислонилась к молодой березке. Полевые цветы клонятся к ее ногам. На девице старенький сарафан чистого небесного цвету. У Веды — ее лицо. Веда опускает глаза и прикрывает их тонкой рукой… Вечерний свет туманит даль, густеет… Растворяется в нем девица, сумрак подступает ближе, ближе… Кажется, что там, где сумрак скрадывает даль, уж и нет ничего — ни луга с цветами, ни берез. Нет простора, есть — пустота… Но чу! Потянуло ветерком, с ним донеслись запахи воды, озерной ряски, и сухой шелест камышей, и тихий плеск.
Когда Веда вновь подымает глаза, заместо полуденной лужайки, пред ней берег озера, сквозь камыши блестит вода, посеребренная луной, а поодаль темнеет низенькая избушка…
Кто на престоле? Веда? Но зачем тревожат ее эти видения, когда они Алене только дороги? Алена? Зачем она так холодна, и быть на престоле ей столь привычно.
Нет, не двое их в этом мире. Веда — одна.
Глава тридцать четвертая
рассказывает о печальном открытии
Долгой чередой текли мысли, сменялись образы, одно оставалось неизменно — бесконечное одиночество Алены. Даже Голос звучал все реже и реже потому, что недолго казался он Всеведающим, и она нуждалась в его всезнании. Недолго. Наверно, вот до тех пор, пока не спросила Алена:
— Скажи, зачем понадобилось Веде жизнь человеческую прожить?
— Веда бессмертна, а время остужает чувства, незаметно налагает печать забвения, и перестает Веда понимать в мире людей — странны становятся ей человеческие поступки, неразумны, необъяснимы. Вот тогда идет Веда в мир простым смертным на короткий срок, которым меряется человечья жизнь.
— Значит, Веда не только Аленой была… Почему же не помню я иных воплощений?
— Потому, что не хочешь признать: «Я — Веда!»
— Старая Велина говорила про девицу… Будто к омуту Русалочьему она в любой час ходила, все равно что в собственную кладовую, и брала из него всякое знание, какое нужно ей было.
— Вот ведь как далеко память о ней ушла. Трижды народившиеся дети умерли от старости, а память не стерлась. Правильно ты догадалась — девица эта тоже навроде тебя была. Тогда понадобилось заново научиться быть терпимой к людям, учиться прощать их несовершенство.
— А чему должна была научить Аленина судьба?
— Веда перестала понимать, от чего страдает человек, теряя другого. Почему бывает, что один готов умереть, только пусть бы другой жил?
И тут внезапно вспомнился Алене давнишний разговор с Велиной. Тогда Алена сказала: «Выходит… нет в ней любви… баба ледяная эта Веда». Верно девчоночьим разумом своим угадала! И впрямь забыла Веда, что значит любить! Как больно терять любимого человека. Как случается, что душа будто пополам рвется…
— Значит, пошла я в мир, чтобы полюбить всем существом своим. А потом потерять любимого, дабы вспомнилась боль утраты? Счастливая любовь мне не была суждена?
— Никто другой как ты, начертала судьбу Алены прежде, как стать ею… Но когда предстояло тебе потерять Ивана, утрата показалась столь непереносима, что восстала ты вперекор начертанному, — и человек остался жить. Но что было определено Ведой, тому дoлжно случиться. Вместо него ушла ты.
— А Иван… Он обыкновенный смертный человек?
— Да. Ты выбрала его из тех, кто должен был народиться на свет незадолго до Алены. Чистый душою, светлый, пригожий, он был достоин высокого выбора.
Алена прикрыла лицо рукою: «Достоин высокого выбора?.. Дать крылья, чтоб смертельно ранить на взлете… И это — высокий выбор? Щедра же Веда!»
Глава тридцать пятая
в которой Веда отпускает Алену
Вот после того разговора и пришло к Алене-Веде глухое отчаяние. И так нестерпимо ей стало, что вызвала она из памяти образ человека, который единственно — как думала — мог помочь ей. Из небытия встала перед нею сухонькая старушка. И едва лишь узрела, пред кем стоит, проворно на колени пала, голову низко склонила.
Велина! — окликнула ее Алена-Веда.
— Приказывай, высокая Госпожа моя! — не поднимаясь с колен, торопливо откликнулась старуха.
— Велина! — с отчаянием, требовательно воскликнула Алена. — Кого ты видишь пред собой, Велина?
— Госпожу мою, владычицу Веду!
— Не госпожа я тебе!
— Чего же ты хочешь от меня, ясная моя… — голос Велины неуверен и робок.
— Так кого ты видишь?
— Тебя, моя детонька… Но я знаю, что ты…
— …твоя Алена! Помоги мне, Велина.
— Чем? Говори, дите! Что хочешь, сделаю для тебя!
— Если бы я знала… У тебя мудрое сердце, Велина. Может быть оно даст ответы на мои вопросы… Хотя… не знаю я даже и того, о чем спросить хочу…
— Тебе ли просить совета… Твоей ли мудрости равняться с моим ничтожным разумом…
Алена поспешно встала и на травянистый берег сошла, опустилась к ногам старухи, взяла в ладони ее маленькую руку, прижалась к ней лицом.
— Велина, милая… Это же я, твоя Алена… Посмотри, видишь ли ты во мне Веду? Я все еще Алена! Мне плохо! Я будто впотьмах блуждаю! Неужто не видишь?! Я только одна, а вокруг — ни огонька!
Но не превозмогла себя старая знахарка. Потрясена была, что ее Алена, любимица, утеха старости, вдруг оказалась владычицей Ведой. А пред ней Велина с малолетства трепет в душе имела. С тех самых пор, почитай, как бабка маленькой Вели приметила в ней дар и наставлять стала, замену себе готовить. А уж когда Велине к омуту ходить доводилось, от благоговейного страха сама себя не помнила, ног не чуяла под собой. И теперь — как же ей хотелось помочь! Душу бы за милую Алену отдала! Но сознание того, что не Алена — сама Веда помощи от нее ждет, как невольничьими цепями сковало старуху, лишало воли, остудило разум. Не смогла она. Со слезами вины попросила отпустить ее.
И получилось, что искала Алена-Веда помощи, совета разумного, а гнет одиночества лишь тяжельше, безысходнее стал. К Господу обращалась нисходила в душу кротость наместо отчаяния. Но горечь одиночество слаще не становилась. А так необходимо было ей согреться теплом сердечным! Уж очень студено одной было… Да неужто во всем мире не было у ней друга? Кто не смотрел бы на нее снизу, кто был бы равен ей и по разуму, и по душе. Где найти такого? Ведь была она Аленой, страдающей, с душой изъязвленной… Но одновременно — грозной и неприступной, чуждой человеку Ведой…
…Долго недвижно сидела Алена-Веда, невидяще глядела в холодное пустое пространство. Потом решительно подняла голову, распрямила спину и проговорила:
