Потому как в частном автовладении таких машин обычно не было… скорее всего, какая-нибудь служебная.
Пусть себе стоит…
— У-у-у…
— Ну шо ты воешь, внучек? Хиба ж це боль? Вот помню я, мне один добрый штаб-артц татуировку с левого предплечья удалял… ну, знаешь, такую, с литерами «АВ», хруппа моей крови…[109]
Нам, кто в дивизию в сорок четвертом вступал, всем наносили — чтобы побыстрее накачать свежей кровушки при ранении.
По этой татуировке нас потом и выявляли. Некоторые красные, радяньские партизаны и шибко злые красноармейцы владельцев таких знаков отличия вообще сразу в расход отправляли… Уж больно мы о себе известную славу составили!
— А правду кажуть, що вам, панове, при ранениях жидовьску кровь переливали?
— Та ни… яка там жидовьска… так, с малых дытын!
Они ж усе равно бы издохли… да, а потом, значит, сразу после войны, когда ядро дивизии было интернировано в Римини, один из докторов в лагере за небольшую плату эти литеры удалял. Это делалось нанесением химиката, который сначала раздражал, а потом и сжигал кожу. Было чертовски болезненно, но эффективно, и огромное количество украинцев воспользовались такой возможностью.
И никто не выл! Вот же ж были украинские лыцари, настоящие сичевики!
А тебе лишь по морде настучали… а ты уж и воешь! Стыдно, внучек, позоришь ты меня…
— Тем более, пан Илларион, що вы себэ неправильно повели… зачем с русским быдлом надо было разговаривать? Я вас зачем послал? Шоб вы посмотрели на место предстоящей акции…
— Меня какой-то чучмек бил… дикарь! Азиат! Сталинист красно-коричневый, агрессивно-послушный… узбек, наверное…
— Тем более! Значит, повторю вам вашу задачу. Вам надо приблизиться к Мавзолею, встать, чтобы побольше людей было вокруг, и нажать вот эту кнопку…
Листовки из вашего пояса разлетятся, а мы ваш подвиг зафиксируем на кино- и фотоплёнку, поднимем международную общественность!
— Да! Надо дать всем понять… потому что! Горбачёв, Станкевич, Собчак и я…
— Да вы, панове, сразу встанете в один ряд с выдающимися демократами — Сахаровым, Делоне, Синявским… Да что там! Мы ваши книги таким тиражом опубликуем, как Солженицыну и не снилось!
— Да я, собственно, пока только наметки делаю, о моей роли в свержении коммунизма… Но как вы догадались?!
— Да это же элементарно — такой выдающийся мыслитель, как вы, шановни пан, просто обязан быть и гениальным писателем! Властителем дум!
— Да я, знаете… У меня много незаконченного! — гордо сказал Илларион.
— Ничего, успеете! Мы вам обеспечим дом в Канаде, много женщин и машин… любите женщин, шановни пан?
Интеллигентный Прохожий чуть покраснел:
— Да я, собственно… а вот они меня…
— Ничего! С такими деньгами, какие будут у вас, они вас немедленно полюбят! Все сразу причём!
Илларион гордо выпрямился:
— Я делаю ЭТО не из-за денег!
— Верно-верно… только ради свободы и торжества демократии, бесстрашный вы наш!
21 августа 1991 года. Двадцать часов пятьдесят семь минут. Москва, Красная площадь
«Там-там-там — татам…»
Куранты на Спасской башне начали вызванивать свою прекрасную и строгую мелодию…
И ровно за две минуты тридцать пять секунд до назначенного мига, делая чеканный, торжественный шаг, введенный в Армии Российской Императором Павлом Петровичем, отбивая звонко каждый из двести десяти шагов по брусчатке — из ворот показалась смена Почётного караула…
Лаврентий Павлович очень любил эти мгновения…
Здесь, у Кремля, каким-то неземным холодком пробирало душу, будто касались её чуткие, незримые руки — возвышая над сиюминутным, суетным…
Начиная с 26 января 1924 года, каждый день… каждый час…
И лишь только в чёрном сорок первом, в июле, когда тело Ильича было увезено сотрудниками Первого отдела НКГБ СССР в Тюмень, на пост не заступали.
А сегодня, как обычно — бойцы роты Почётного караула, в синих погонах на строгих солдатских шинелях, строго и величаво вершили свой ритуал.
И как всегда — десятки людей собрались, чтобы посмотреть на это прекрасное, и чуть печальное зрелище… потому что заступали солдаты на пост, у могилы величайших людей России — Ленина и Сталина.
Вот и сейчас, совсем рядом с Берией, невысокий китаец держит на плече маленькую русскую девочку в красной ветровке, а другой мужчина — смотрит на ребёнка нежно и ласково… Отец, понятное дело.
Берии было как-то непривычно видеть на фронтоне Мавзолея только одно имя… Но ведь это же ерунда?
Если дорогое имя Сталина высечено не на черном граните, а в его живом, трепещущем сердце?
Перезвон курантов, чёткий ритм шагов.
И вдруг, как грязная клякса на листах священной книги, — истошный бабий визг:
— За нашу и вашу свободу-у-у…
…Иннокентий был вовсе не дурак. Он вот взял и подумал — а как же это листовки разлетятся, когда он кнопку нажмёт? Они же туго свернуты в продолговатые цилиндрики, вшитые в пояс. А пояс надет на голое тело! А сверху пояса — застегнута рубашка! Она же мешать будет! Эх, не продумали до конца, а еще заграница…
И поэтому Иннокентий широко распахнул на себе рубашку, ту самую, белую, с чёрной траурной полосой на воротничке, чтобы дать возможность разлететься словам справедливости…
Видимо, дежурный милиционер не зря волок службу на главной площади страны.
С криком:
— Лёха, вали шахида! — он сшиб с ног китайца и девочку, прикрывая их собой… Просто работа у него такая. Ничего другого он сделать уже не успевал.
Его напарник Леха, выдергивавший из кобуры застрявший «Макаров», однако, к террористу тоже уже не успевал…
И тогда Лаврентий Павлович, обгоняемый верным Заспановым, который тоже не успевал, — подкатом сшиб с ног сумасшедшего, что-то невнятно визжащего, плюющегося отравленной слюной интеллигента…
Накрывая его сверху своим телом.
…С борта самолёта, заходящего на посадку в Домодедово, Серго Гегечкори краем глаза вдруг уловил где-то в центре Москвы мгновенный красный проблеск…
Что-то сердце кольнуло, да?
Место, которого нет. Вне времени…
Лаврентий Павлович открыл глаза и тут же их опять смежил…
Потому что любование окружающим пейзажем могло доставить удовольствие только завзятому последователю Захер-Мазоха.
Цветущий сад, говорите? С голубыми розами?
А заболоченную равнину, покрытую красно-коричневой осокой, над которой стелился унылый сизый туман, не желаете?
