Против султана были посланы человеческие силы, и не более того.
К удивлению Исхака, Айдан, кажется, прислушивался к его словам и верил тому, что слышит.
— Он говорил мне что-то об этом. Что не все
— Йа Аллах! Не называй их имени! — Исхак умерил голос прежде, чем сорвался на истерический визг. — Что… что ты знаешь об их магии?
— Мало, — ответило Айдан. — Они мастера убийства. Они безумны — кое-кто говорит, что зачарованы; другие говорят — опоены зельем. Они живут, чтобы умереть и попасть в рай.
— И ничего более?
— А есть и еще что-то?
Эти глаза были слишком острыми. Исхак опять уставился на свои ноги.
— У них есть магия, принц, Дьявольская магия. И они безумны. Какой закон, разум или здравый смысл может подчинить человека, который желает только убить, а потом умереть?
— Значит, — сказал Айдан так небрежно, что Исхак застонал от отчаяния, — я должен буду стать безумнее, чем они.
— А можешь ли ты стать еще и сильнее? Смертоноснее?
— Я могу попытаться.
— Ты умрешь, — сказал Исхак. — Если ты тоже не владеешь магией.
Айдан улыбнулся.
— Я владею магией.
Исхак вздернул подбородок:
— Ты что, родной племянник Иблиса?
— Меня обвиняли и в этом, — ответил франк.
Исхак стиснул зубы от ярости. Он хотел выложить все, все разом, прямо. И не мог. Его глотка сжималась, когда он пытался заговорить; назвать ее имя. Предостеречь этого невинного от дьявольской суки Старца.
Магия. Что могут франки знать об истинной, высокой и смертоносной магии? Они ведь почти дикари.
И даже этот, который выглядит, как восточный повелитель. Он улыбается Исхаку, несомненно, считая, что развеял детские страхи. Но он сам — ребенок. Какое у него было могущество, чтобы противостоять тому, что затаилось на Горе?
Исхак не мог — просто не мог — говорить о ней. Заклинание было так же жестко и неодолимо, как узда, как оковы на языке. Он проклинал ее именем чернейшего ада, но молчал.
Он неуклюже поднялся, по щекам его катились слезы — как от ярости, так и от горя за друга.
— Принц, — произнес Исхак. — Принц, если ты не можешь быть мудрым, будь хотя бы осторожным. Не верь никому. Никому, ты понимаешь?
— Даже самому себе?
Исхак вскинул голову.
— О Аллах! Ты можешь заставить святого совершить убийство. –
Он выталкивал слова из горла одно за другим, всей силой воли и разума. — За тобой охотятся. Твоя жизнь значит не больше, чем песчинка в пустыне. Молись своему Богу, чтобы он присмотрел за тобой. Никакая меньшая сила не сможет защитить тебя.
— Я понимаю, — отозвался Айдан. Наконец-то безумная озорная небрежность покинула его. — Я так и сделаю, Исхак. Ты сильно рисковал, чтобы сказать мне это.
Кровь Исхака вскипела, потом застыла. Плечи его поникли.
— Это неважно. Мой отец… делает ножи… для… — Голос его прервался. Горло пересохло и горело. Он чувствовал слабость и тошноту.
Франк подхватил его прежде, чем он упал. Исхак ничего не мог поделать с этой слабостью, но она быстро отступила. Он заставил себя выпрямиться.
— Мне надо идти, — сказал он. — Иди — с Богом. Пусть Бог защитит тебя.
Юноша поплелся прочь, повесив голову, спотыкаясь, словно слепой. Айдан шагнул было за ним, но остановился. Это была сила. Разрушить ее или пробить в ней брешь — это могло сокрушить его мозг.
Холод, который возник, когда султан заговорил о магии, проник до костей. Это было реальностью; это было истиной. И Айдан не видел этого. Он касался лезвия кинжала работы Фарука, кинжала, обагренного кровью Тибо, и не понял, не вспомнил.
В Масиафе крылась сила. Быть может, более сильная, чем он; более старая; менее человеческая, чем он когда-либо мог стать.
Он никогда не сталкивался с таким противником. Все его прежние враги были людьми. Его род был его родом. Они не обращались друг против друга. Это было смертельное безумие.
Память вернулась к иному. Сарацинка, красавица с кошачьими глазами, Марджана. Если он может найти ее… если она знает, что таится в Масиафе… возможно…
Будет ли она помогать франку? Другие помогали, и не только Исхак; но Айдан никогда не стал бы взывать к милосердию сарацинки. Быть может, она даже не знает, какой демон отвечает на вызов Повелителя Ассасинов.
Но если он увидит ее снова, он может спросить.
Айдан повернулся к Джоанне. Она сдерживала свой страх, но он рос, стирая румянец с ее лица, гася свет в глазах. Он привлек ее к себе и поцеловал.
— Я защищу тебя, — пообещал он.
Она позволила себе воспользоваться его поддержкой на столь же краткий миг, как и Исхак. Но она знала об Айдане больше, чем было позволено узнать мальчику-воину. Она заставила себя поверить в это обещание.
Часть IV. Алеппо
18
Алеппо был белым. Белым, как мел, белым, как кость, белым, как слепящая белизна снега под солнцем. Скала, на которой возвышалась его цитадель, вонзалась в небеса, затмевая полдневное сияние; зелень тополей и кипарисов на ее фоне казались неясной тенью.
Эта красота была совершеннее, нежели красота Дамаска. Его люди были менее томно-изящны, его сады были менее манящими. И речь здесь была глубже, жестче, больше похожа на камень, служивший основанием городу.
Даже правление здесь было иным. Ребенок аль-Салих Исмаил, отец которого был султаном в Дамаске до того, как захватчик из Египта принес его смерть, правил через своего регента, Гумуштекина. То, что правил он с соизволения Саладина, мало значило для города, который годами выстаивал против осады. Который, помимо всего прочего, подсылал к султану ассасинов, пока тот не заключил с ними перемирие.
Дом Ибрагима был городом в городе. Здесь наконец даже высокородный пришелец с Запада мог узреть всю мощь королевства торговли: Дом держал в руках караван-сараи, городские дома, Дом правил по своему разумению, не испрашивая соизволения того, кто владел цитаделью. Где бы караван ни проходил, никто не собирался чинить ему препятствий.
Но сам дом, хотя и довольно большой, отнюдь не был дворцом. Он начинал свое существование просто как жилище, дом с единственным двором и садом позади. Годы, необходимость и рост числа обитателей расширяли его пределы, пока его стены не объяли добрую полудюжину меньших домов и их
