сады. Но сердцем его оставался дом продавца пряностей Ибрагима, еврея Авраама, которым он был, прежде чем принял ислам.
Для Джоанны это был просто другой лик родного дома.
Привратник Хаким был на своем посту, как всегда; быть может, он немного поседел, стал чуть суше и жилистей, но все равно оставался стражем ворот. Выбоина над аркой, появившаяся, когда один из кузенов доказывал свое умение обращаться с пращей, видимо, никогда так и не будет заделана. Дуплистое гранатовое дерево, по-прежнему затенявшее первый дворик, было увешано плодами, и мальчишка отгонял прочь птиц. Как всегда, у фонтана сидел кот, и двое-трое слуг, лениво переходивших с солнца в тень, и сборище родственников, оторвавшихся от своих дел, чтобы посмотреть, кто приехал.
И было на что посмотреть: двенадцать мамлюков в алом, держащих руки на оружии, и франкский принц в одеянии дамасского эмира, и Джоанна со своей служанкой, выглядящие среди них невзрачными, словно павы в окружении павлинов.
Джоанна знала, не спрашивая, что на этот раз Айдан будет вести себя иначе. По дороге он выглядел не более беспокойным, чем всегда; казалось, что он так же, как она, ехать свободно рядом весь день и лежать в объятиях друг друга всю ночь. Но едва Алеппо показался в виду, Айдан напружинился, словно кот.
Даже за короткое время — от момента, когда он передал своего коня груму и до того, как встретить дядюшку, подошедшего с общепринятым приветствием, Айдан не смог устоять спокойно. Он подошел к гранатовому дереву и вернулся, задержался, чтобы обменяться взглядами с самым младшим кузеном, подхватил кота, который подошел, чтобы потереться о его колени. Коты всегда тянулись к нему. Он подошел и встал за спиной Джоанны, когда родичи расступились и старший приблизился, словно корабль под всеми парусами: дядя Карим, не менее. Это было почетно.
Хотя Айдан мог не думать так? Джоанна велела ему молчать, стоять спокойно и дать говорить ей. Для франкских глаза дядя Карим был неординарным зрелищем: благородно-округлый, одетый по самой последней моде, с бородой, выкрашенной в черный цвет, чернее, чем может быть любая борода от природы, к тому же экстравагантно завитой. И дополнял все тюрбан поистине устрашающих размеров. Первым побуждением любого при этом зрелище было вытаращить глаза, а потом — расхохотаться вслух.
Люди, которые смеялись над дядей Каримом, жалели об этом всю жизнь. Разум его был подобен дамасскому клинку, и за пренебрежение люди расплачивались звонкой золотой монетой.
Насколько Джоанна слышала, Айдан не смеялся. приличия не позволяли ей обернуться и посмотреть, не улыбается ли он. Те из его мамлюков, которых она могла видеть, застыли, выкатив глаза. К несчастью, она не видела тех, за кого больше всего опасалась. Двое кипчаков стояли позади своего господина, и один Бог ведал, что они делали.
По крайней мере, она свободно могла принять приветствия своего дядюшки, как всегда сложные и цветистые. Но они шли от сердца; и его объятие выдавало его дрожь; и пока слова текли с его языка, глаза его ощупывали каждый дюйм ее дорожной одежды. И ее сопровождающих. И ее принца.
Потом она наконец могла обернуться. Айдан не улыбался. Лицо его было мраморно-спокойным, а когда он представлялся хозяину, голос его был мягок и спокоен. Кот сидел на плече Айдана и громко мурлыкал. И все же от этого он не выглядел менее опасным.
Джоанна едва слышала, что Айдан и Карим говорили друг другу. Воля встретилась с сильной волей и признала ее равной. Серые глаза встретились с темными — словно клинки скрестились с лязгом, а затем разошлись.
Дядя Карим улыбнулся. Легкий наклон его головы содержал больше уважения, чем все поклоны и расшаркивания до этого.
— Если желаешь, — сказал он, — входи, отдохни и освежись. Все, что здесь есть — твое. Да будет твое пребывание у нас долгим и благословенным.
Айдан не хотел идти туда, куда приглашала его пухлая рука. Джоанна не могла коснуться его под взглядом всех этих глаз, но она сказала:
— Иди. Это безопасно. Я обещаю.
Он покачал головой, стиснув губы. Ее сердце сжалось. Только не битва; святый Боже, только не здесь!
Казалось, Айдан уловил ее мысли. Он направился туда, куда его вели — нехотя, но без возражений.
Джоанна выдохнула воздух. Она любила его; она до боли желала его. Но он был спутником не из легких. Если ему придет в голову удрать, словно дикому зверю, ничто в мире не остановит его.
И он был близок к этому состоянию. Джоанна едва не отшатнулась от женщин, которые вели ее в гарем, в баню, едва не побежала к Айдану. Но она взяла себя в руки. Этим она сделала бы только хуже.
Несмотря на все ее тревоги, баня была райским наслаждением. Тетушки и кузины собрались здесь, чтобы обласкать Джоанну, попарить ее, уверить ее, что здесь она окружена любовью, нежностью и защитой. У них для нее были наготове все сплетни: кто за кого вышел замуж, кто ждал ребенка, кто с кем был в ссоре, как в гареме, так и за его пределами. И все это было так знакомо, тепло и успокаивающе, словно льющаяся вода, мыло с ароматом роз и притирания, умягчающие кожу.
Расслабленная, успокоенная, отогнав страхи в дальние уголки сознания, Джоанна оглядела себя и увидела, что вновь приобрела стройность. Ее талия никогда уже не станет такой тонкой, как в девичестве, но теперь она была и не намного толще. Груди по-прежнему были полными, но молоко в них уже перегорело; хотя они больше не были высокими и твердыми, но теперешняя мягкая полнота отнюдь не была отталкивающей. Волосы Джоанны потемнели, из темно-золотистых стали бронзовыми, но вновь приобрели былой блеск; они вились вокруг ее лица, смягчая длинные твердые очертания щек и подбородка, глаза от этого казались больше, а их грозовой синий цвет превращался в глубокий туманный фиолетовый. Джоанна с изумлением и легким испугом смотрела на себя в серебряное зеркало. Она выглядела как женщина, у которой есть любовник.
Она спрятала румянец под массой волос, набросившись на них со щеткой прежде, чем кто-либо мог вмешаться. Джоанна смотрела в увядшее лицо старшей из тетушек, чьи глаза видели все, что только можно было увидеть. Узловатый палец ткнул ее в грудь. Когда Джоанна отшатнулась, тетушка Ада усмехнулась, обнажив беззубые десна.
— Так-так, малышка. Нашему Дому предстоит вырастить еще одно дитя?
Зубы Джоанны сомкнулись со стуком. Нет. О нет.
— Нет! У меня был ребенок. Его забрали у меня. Я еще… не… совсем…
Тетя Ада кивнула как-то слишком доброжелательно:
— Да. Да, конечно. Бедная малышка. Франки такие варвары — забрать новорожденное дитя у матери и оставить ее в одиночестве.
Постепенно сердце Джоанны перестало колотиться о грудную клетку. Она не обманывала себя. Она все сознавала. У нее еще не начались очищения: ее тело еще не пришло к обычному порядку после рождения Аймери. Она не носит другое дитя. Которое не может быть ребенком Ранульфа. Которое вообще может не быть человеческим.
Но если она… если она…
Нет. Она вышвырнула эту мысль прочь и захлопнула дверь. Она рада, что находится здесь, и здесь ей рады, ее вымыли, накормили и уложили отдыхать в высокой прохладной комнате, наполненной песней ветерка и текущей воды.
Айдан не хотел успокоиться. Он не хотел есть. Его мамлюков забрали у него и отвели в какие-то внутренние помещения, предназначенные для слуг и меньших по значению гостей. Его возлюбленная была заперта в гареме. Он с открытыми глазами вошел в город ассасинов и знал, что был безумцем, осмелившись на это.
Он лежал на матраце в отведенной ему комнате, не потому, что хотел там лежать, а потому, что пятнистый кот, устроившийся у него на животе, был доволен. Мурлыканье кота отдавалось во всем теле Айдана; оно успокаивало его, не давая ему сорваться с места и бежать куда глаза глядят.
И что, не считая кота, мешает ему сделать это? Почему он не бежит, если хочет это сделать? Он
