немедленное применение этого оружия к некоей части тела Айдана, если тот хоть на шаг уклонится от предписанного ему пути.
Айдан и не пытался свернуть; ему действительно не дали бы уйти далеко. Его допустили только в первый двор, в помещение, находящееся в нем, в небольшую сумрачную комнату, разделенную пополам ширмой со сложным узором из прорезей. Хотя эта комната и выглядела для него совершенно чуждой — изразцы, ковры, узор из серебряных корабликов, окаймляющий белый потолок, она все же напомнила ему приемную женского монастыря. Была здесь даже дама-компаньонка в черном, под плотным покрывалом, ее узловатые и пятнистые от возраста пальцы спокойно лежали на коленях.
И с нею, около, но не сразу за ширмой, стояла фигура, чей покров был словно дым, скрывавший черты Джоанны.
Айдан был воспитан при дворе среди королей. Он не пошатнулся. Он не вскрикнул, не бросился к ней, не обнял ее, не прижал ее к груди. Он спокойно вошел. На полпути между дверью и женщинами он низко и учтиво поклонился.
— Ma dama. Все ли хорошо?
Он самой кожей осознавал, почему она закрыла от него лицо. Ее щеки горели. Ее грудь вздымалась чаще, чем обычно; он слышал стук ее сердца.
Если он был спокойнее, то только потому, что имел колдовскую власть над своим телом. Вокруг были глаза — они смотрели, судили, выискивали малейший промах. И пристальнее всего — старуха, закутанная в покрывало, не более, чем тень с желтыми птичьими лапками и жестоко-спокойными, соколиными глазами. Это не служанка; и отнюдь не дурочка.
Он не побледнел под ее взглядом, хотя он подталкивал его извиниться за неучтивость, которую он проявил, приветствовав Джоанну раньше, чем эту женщину. пусть делает все, что хочет. Он принадлежал Джоанне, а потом уж — всем прочим смертным.
Он поклонился ей, как принц кланяется королеве — без покорства.
— Госпожа.
Соколиные глаза блеснули. Покрывало чуть колыхнулось.
— Сэр франк.
Ее голос был намного моложе, чем ее руки. Это заставило его подумать о Маргарет: о бархате, скрывающем сталь.
— Вы делаете мне честь своим присутствием, — промолвил он, — госпожа Хадижа.
Возможно, она улыбнулась.
— Это так, да. Моя внучка называет тебя родичем; дочь моей внучки хорошо отзывается о тебе. И мне захотелось увидеть твое лицо.
— Доставило ли его лицезрение удовольствие?
Она рассмеялась — это было не скрипучее хихиканье, а полнозвучный смех женщины в расцвете лет.
— Конечно, оно понравилось мне. Воистину, молодая луна в Рамадан. Я думаю, что не позволю своим дочерям увидеть тебя. Они могут сбиться с пути благопристойности.
— Я уверен, что женщины твоего рода не так легко впадают в грех.
— Быть может, и нет; но они могут после взглянуть на мужчину, которого Аллах дал им в мужья, и жестоко разочароваться.
— В мужчине есть большее, нежели красота, — возразил Айдан.
— Да, но это не так заметно для глаза, — парировала она. — Подойди сюда.
Он подошел и опустился перед ней на одно колено, чтобы ей было легче дотянуться до него — она была такой маленькой. Крошечной; удивительно, но мысленному оку она представлялась высокой. Он мог бы поднять ее одной рукой.
Она подалась к нему.
— Если бы я была хотя на двадцать лет моложе, — промолвила она, — я развеяла бы все приличия по ветру и затащила бы тебя в свою постель.
— На двадцать лет? Зачем тебе вообще быть моложе, госпожа?
Она снова засмеялась этим удивительным молодым смехом.
— Действительно, зачем, жеребчик? Тебе определенно не понравилось бы обнимать такой морщинистый мешок, как я.
— Моя первая возлюбленная оставила далеко позади третий десяток лет, и хотя время наложило на нее свою печать, ее любовь от этого стала только слаще.
— О, сэр франк, ты искушаешь меня. Снова изведать сладость молодой плоти… — Хадижа вздохнула. — Нет. Я смиряюсь. Так хотел Аллах. Мои глаза получили достаточно удовольствия. Хвала Ему, Тому, кто милосерднее, чем я того заслуживаю. И спасибо тебе, о прекрасный, за то, что ты привез мне такой подарок. Быть может, твой Бог и не вознаградит тебя, но мой всегда понимает щедрое сердце.
— Разве Он не един?
— Кое-кто говорит и так, — отозвалась она. Она выпрямилась и посмотрела Айдану прямо в глаза. — Скажи мне, зачем ты явился.
Она знала это не хуже его, но хотела услышать, как он объяснит это. Он рассказал ей. Время и пересказ стерли острые грани его скорби. Он мог говорить спокойно, негромко, без дрожи и недомолвок. Даже то, что мучило его больше всего: то, что он не смог предсказать приход смерти и даже не почувствовал ничего дурного прежде, чем жизнь уже ушла, как вода в песок. Он был слеп, глух, нем и невероятно глуп.
— Глупец, — возразила госпожа Хадижа, — это тот, кто никогда не понимает своего поражения. Ты потерпел поражение. Ты заплатил за него.
— И продолжаю платить, и буду платить, пока не будет окончена эта война.
— Кое-кто может сказать, что твой враг — не убийца из Масиафа, а моя внучка, живущая в Иерусалиме.
— Или даже не она, а Дом, ради которого она принесла в жертву все, что любила.
— И если ты считаешь, что это так, то я здесь, я беззащитна, и ты можешь свершить отмщение.
— Я так не думаю, — ответил Айдан.
— Верно.
Она безмятежно смотрела смерти в лицо — она так привыкла к присутствию смерти, что не боялась ее. Айдан склонился перед этой безмятежностью.
— Гордость, это я могу понять; и честь; и защита чего-то большего, нежели своя жизнь. Но грубая, откровенная жадность… этого я не могу простить. И мне страшно подумать, чем может стать мой мир, если Синан запустит когти в эту торговую империю.
— Я проявляю больше милосердия. Я полагаю, что он видит честный путь к достижению успеха своего дела и своей веры. Но на наше несчастье, он добивается своей цели путем тайных убийств. Чем он лучше или хуже того военачальника, который обрек мечу каждую душу в городе из-за того, что повелитель города не подчинился его воле?
— Этот военачальник не убивал сына моей сестры, — выдохнул Айдан, когда она умолкла. — Да, госпожа. Все так просто. Я любил его; для меня он был сыном, и более, чем сыном. По обычаю нашего народа, ребенок сестры священен; он ближайший из родственников, сын сердца — тем более, если у тебя нет сына плоти своей. Ради него я готов сравнять Аламут с землей.
— Быть может, — промолвила Хадижа, — это и значит быть франком. Любить человека больше, чем народ, племя или род. Видеть, что смерть любимого человека — это вина другого человека, и только одного. И бить прямо в сердце.
— Лучше, чем отсекать конечности по одной, как он поступает с нами. Меня называли жестоким, госпожа моя. Но когда я могу, я свершаю убийство чисто.
— В этом есть мудрость, — согласилась она.
Айдан помолчал, глядя на Джоанну. Она безмолвно слушала, и для его взора была прозрачна, как вода. Она была смущена и более чем слегка возмущена откровенными хвалами своей прабабки красоте Айдана; даже его признание в том, что он не придает значения годам, когда речь идет о желании, почти успокоило ее. Теперь она ждала, когда он скажет то, что должен сказать.
