достоин рая?
Черная птица опустилась на жнивье в поле. Она была очень большой и весьма неуклюжей, она билась и металась, словно раненная. Но в поле не было ни единого лучника, никто не стрелял со стен; и птица прилетела одна.
Ее очертания расплылись в глазах у стража, вытянулись в длину. Действительно, большая птица. Ростом с человека, высокого мужчину. Крылья оказались рваным одеянием. Существо подняло белое лицо, с огромными глазами, обведенными черной тенью; черные волосы беспорядочно спутаны, черная борода, нос довольно острый и свирепо изогнутый, но определенно не птичий.
Даже сейчас страж не мог назвать это существо человеком. Человекоподобное, определенно, и, несомненно, мужского пола. Но когда оно направилось к замку, оно оказалось еще более странным, а уж никак не менее.
Оно — он — был очевидно и совершенно безумен. Ступив в жидкую грязь, он падал на колени. Но как падал, так и снова поднимался в рост, шаг за шагом приближаясь к воротам. Его халат был изорван, на нем темнела кровь. Лицо его было ясным, даже отрешенным.
Ворота были закрыты. Он покачнулся на краю рва, улыбаясь. На миг его глаза, казалось, встретились с глазами стража, хотя этого не могло быть: страж притаился в тени стены. Пришелец поднял свои длинные белые руки, по-прежнему улыбаясь, и хлопнул в ладони. Ворота задрожали, но устояли.
Легкое облачко омрачило его чело. Ожидал ли он, что ворота рухнут? Глаза его закатились. Мягко, медленно, точно во сне, он повалился наземь.
Страж лучше оставил бы пришельца умирать за воротами, если тот собирался умирать, но Повелитель этого не пожелал. Пришельца внесли в замок и осмотрели. Он был грязен, избит, истощен, как тень; он отчаянно нуждался в воде и сне. Но немедленная смерть не угрожала ему. Они увидели, что он не был мусульманином. Подозревали, что он вообще не был смертным.
Синан созерцал его с великим интересом и неменьшим удивлением. Лекарь предоставил ему доказательства: поднял веко, открывая безжизненно закатившийся глаз, но когда свет коснулся зрачка, тот сузился. Сероглазый мужчина, который не был человеком.
Повелитель Ассасинов не мог сидеть у постели незнакомца, насколько бы загадочен этот незнакомец ни был. Он поставил стражу и связал их приказом, а сам вернулся к делам более срочным, хотя и не столь захватывающим.
Айдан проснулся с редкостной и совершенной ясностью в сознании. Он знал, где находится. Он отчасти знал, отчасти предполагал, как попал сюда. Он знал, что и близко не был в здравом уме.
Кровать была жесткой, но покрывала — теплыми и мягкими. Он был вымыт; кровоподтеки болели, порезы саднили, но не сильно. Хуже была боль исчерпанной сверх всяких пределов мощи. Он потребовал от нее все, что она могла дать, и еще столько же. И она повиновалась ему.
Она болела, словно рана. Даже защититься было больно.
Ему было все равно. Он был в Масиафе.
Он решительно сел. Мусульмане благопристойно облачили его в рубашку и нижние штаны; одежда была простой, но хорошо пошитой, и неплохо сидела.
Комната была маленькой, но не аскетической: каменные стены задрапированы шелком, на полу хороший ковер, в стене — окно. Дверь была заперта на засов и запечатана странной печатью — звезда с перемычками между вершинами лучей. За окном была пропасть.
В комнате был низкий стол, на нем кувшин, а в кувшине — чистая вода; возле него — блюдо с хлебцами, сыром и гранатами. Айдан припомнил, как когда-то обучался в монастыре, и улыбнулся.
Возле окна стоял сундук из кедрового дерева, изукрашенный чудесной резьбой. В нем была одежда: белая и, как и его рубашка, простая, но прекрасно пошитая. Одеяние ассасинов. Он натянул его. В комнате было холодно, а он был безумен, но не глуп, и не собирался отказываться от тепла, когда ему его предлагали.
Он поел и попил. Хлебцы были ассасинскими хлебцами; они были хороши на вкус, на них не было крови, могущей испортить их. Гранаты блестели, как самоцветы, обагряя его пальцы соком.
Айдан поднял глаза на человека, стоявшего у двери. Он не знал, чего он ожидал, старик, да. Старый и сильный, иссушенный годами суровой жизни. Борода его была длинной и серебристой, глаза глубокими и темными. Быть может, он не был красив, но в его лице была сила, черты его были отчетливыми — лицо человека из древней Персии. Его племя вело войну против Запада два тысячелетия.
В нем не было мягкости. Милосердие и сочувствие, говорило это лицо, — удел Аллаха. Он, смертный человек, не может стремиться к ним.
Он пришел один и без оружия. Мудрый человек. Стража, клинки, насилие — на это Айдан ответил бы тем же. Но эта яростная безоружность удерживала его на месте.
— Я получил твое послание, — произнес Повелитель Ассасинов. Айдану потребовалось время, чтобы вспомнить.
— А посланник? — спросил он.
— Мертв, — ответил Синан.
— Жаль, — отозвался он. — Он был полезен.
— Нет, — возразил Синан, — поскольку он был разоблачен. — Он одарил Айдана тенью улыбки. — Пойдем, прогуляйся со мной.
Он не был лишен страха. Айдан обонял этот страх, легкий и едкий запах. Но Синан был из тех, кто наслаждается страхом, для кого величайшее наслаждение — бросать вызов ужасу. Он шел, как мог бы идти человек, который надумал приручить леопарда, не прикасаясь к Айдану, не отваживаясь зайти столь далеко, но идя в пределах его досягаемости. Для сарацина он был среднего роста, то есть низок для франка, и худ; Айдан мог бы сломать ему шею одной рукой.
Они шли, кажется, без особого направления, прогуливаясь по замку. После Крака он казался маленьким, но ощущение от него было то же самое: дом войны, посвященный Богу. Его обитатели передвигались молча, как те, чьи задачи известны и неизменны. Они приветствовали Синана с глубоким почтением, а его спутника — короткими нелюбопытными взглядами. Здесь никто не задавал вопросов и даже не думал об этом; не перед лицом Повелителя. Все, что они знали или предполагали, они хранили при себе.
Синан говорил мало и всегда со смыслом: о назначении комнат, о том, куда свернуть. У нас нет секретов, говорило его поведение. Смотри, это все открыто, никаких тайных мест, никакого позора, укрытого в тени, на цепи.
Да, думал Айдан. Синану здесь не нужны секреты. Все его секреты — там, во внешнем мире, среди его слуг и шпионов.
Сад уже облетел в ожидании зимы, но в защищенных уголках продолжали цвести розы. Синан присел отдохнуть под навесом, защищающий кусты белых и алых роз.
— Это правда, — спросил у него Айдан, — что в Аламуте розы никогда не отцветают?
— Ты хочешь, чтобы это было правдой?
Айдан обнажил зубы.
— В моем городе есть такой сад. Но та, что ухаживает за ним — не смертная рабыня.
Напрягся ли ассасин? Лицо его не выражало ничего.
— Ни у кого из рабов Аламута нет подобного могущества.
— А в Масиафе?
Тонкая рука поднялась, оборвала лепестки с увядающего цветка, позволила им упасть.
— В Масиафе жизнь и смерть протекают так, как начертал им Аллах.
— Или как приказываешь ты.
— Я всего лишь слуга Аллаха.
— Ты веришь в это, — сказал Айдан. Он не был удивлен. Циник или лицемер был бы менее опасен.
— А ты? Во что веришь ты?
— В то, что Аллах — хорошее имя для человеческой алчности.
