крысами…
Единственным, кто подходил под выдуманное описание отца, был Макджи. Как впоследствии узнал Бертран, в кардиналы избирали лишь за высокие заслуги в духовном служении и только по достижении тридцати лет: Али спас от наркомании несколько сотен семей, Михал вывел из подземелья общину, обманутую лжепроповедником, Чан раздавал деревенским беднякам вещи. До Посвящения будущие братья мерили недоверчивыми взглядами в обеденной зале, старательно обходили его стол, подсмеивались на тяжёлых тренировках, ставили запрещённые блоки и подножки, — никто не понимал, как такой молодой и глупый дьякон может встать вровень с ними, великими Хранителями, прожившими не одну сотню лет. Больше других усердствовал Марк. Он нападал смело, с улыбкой, совсем как Кривой Анри, зная, что новичок не сумеет уйти от сложных приёмов. Но хуже всего ранили его шутки: он потешался над седой шевелюрой, над крошкой Жаннеттой, над неуклюжей манерой боя. Лишь Сатурн знает, как сильно хотелось разбить его круглые очки.
Один Макджи верил в него с самого начала: ему не раз приходилось вступаться и разнимать их с Марком, канадец упорно не замечал шёпотков за спиной, до седьмого пота повторял с Бертраном сложные упражнения и приёмы, учил абстрагироваться от условностей человеческого мозга и медитировать, вслушиваясь в звуки Вселенной. Мало того, белобрысый канадец радовался каждому успеху ученика, улыбался, клал ему на плечо сухую ладонь и повторял:
— Так держать, Бертран, так держать.
И, Великий Змей, как не хватало сейчас этой поддержки, этого дружеского прикосновения! Он знал бы, что делать, скажи «отчим» ему хоть полслова.
Бертран вдруг задумался.
«А для чего, собственно, я жил все эти годы? Что делал?»
Вспомнились отжимания на кулаках перед сном, долгие мантры на холодных ступенях Чертогов, мозголомные апокрифы Юнга, Канта и Ницше. И молитвы, тяжёлые и горькие, он молил Жаннет о прощении каждый вечер, не в силах простить себя. Он хотел… хотел доказать, не им, не кардиналам, не себе, а Макджи, что тоже достоин сана хранителя. Всё ради Макджи, ради его улыбки и «Так держать, Бертран, так держать».
Несмотря на нехватку фактов исчезновения второй группы, Бертран твёрдо понимал: наставник мёртв. Сколько носов не разбей, не оживёт. И боль потери становилась всё горше с каждым днём, требуя жестокого отмщения обидчику. Ведь, таких, как Макджи, больше нет.
«Я выясню, как он погиб, во что бы то ни стало. А когда выясню, убью того ублюдка. Если тот вор замешан в этом, он пожалеет, что появился на свет…
А потом… Что потом? Как жить с этой дырой внутри?»
Бертран скосил взгляд на сжатую, как пружина, девушку: в чайно-карих глазах волны страха, неуверенности, чёрные губы сдавлены в полоску. Но даже испуг не способен изуродовать эти изящные черты, эту линию точёного подбородка, к которой так и хочется прикоснуться…
Кардинал с трудом сдержал себя. С той ночи прошло лишь несколько часов, но, ему казалось, недель или месяцев. Если всё пройдёт гладко, не придётся задействовать флейту Кришны и калечить чувства Иветты. Хотя, было бы лучше, если бы она сама выбросила его из головы… Получится ли забыть её там, в Чертогах? Или ничто не помешает хладнокровно отбирать и готовить новых кардиналов, собирать каждый год время в склянку, чтобы снова и снова защитить эту проклятую вселенную?..
Автобус покачнулся и замер, дверь с шипением распахнулась, открывая сизо-тусклый просвет. Дети начали вставать и выходить.
— Слушай внимательно, — обернулся к девушке Бертран. — Мы найдём её. Мне придётся замаскироваться. Ты должна вернуть ее, во что бы то ни стало.
— Как?
— Соври. Наобещай игрушек, конфет, сказок на ночь… Что там детям обещают… Лишь бы она вернулась, собрала время и заделала дыры.
— Бертран… Я не смогу. Детям нельзя врать. Она же всё поймет.
— Твоя задача — сделать так, чтобы она приняла всё за чистую монету.
— У меня нет денег на ребёнка… Да и отец…
— Иветта, — оборвал он, — ты жить хочешь? Есть, пить, сказки свои писать?
— Да…
— Ну, так идём.
Когда Автобус уехал, пришлось долго оглядываться в густой серой, как студень, мгле. Мир мёртвых напоминал картину душевнобольного сюрреалиста: безликие бетонные заборы, лестницы, уходящие в дымчатую пелену, и двери. Сотни, тысячи самых разных дверей — деревянных, металлических, стеклянных, пластиковых, с ручками и без, с массивными амбарными замками, с железными засовами, с ключами, торчащими из скважин. Одни плыли в воздухе, другие зарывались в сухую безжизненную землю. Сквозь рваные клочья туч по небу змеёй бежала гигантская строка: «ТЫ НИКОМУ НЕ НУЖЕН… НИКТО ТЕБЯ НЕ ЛЮБИТ…».
Вета наступила на что-то хрустнувшее и подняла ногу, чтобы убрать с подошвы мусор. Им оказалась треснувшая пустышка с голубой пластмассовой каймой и жвачкой на краешке.
Бертран провёл по лицу, наскоро что-то прошептал и всем телом ударился оземь. Девушка ахнула, не веря глазам: с пыли, отряхиваясь и ворча, поднялся огромный чёрный доберман с массивным египетским крестом на мощной шее. Серые глаза глядели также строго, за ушами короткая шерсть серебрилась. Бертран чихнул и вывалил мокрый розовый язык.
В голове пронеслось:
«Ты будешь мёртвая принцесса, а я твой верный пёс».
— Зачем? — только и смогла спросить она.
— Мне нельзя бывать здесь, — ответил он с примесью сухого лая. — Но защитить тебя я должен. Идём, она не успела уйти далеко.
Среди полурассыпавшихся опустелых дворов то там, то здесь попадались пустые коляски, вымазанные в грязи колыбельки со старыми погремушками. Посреди разбитого тротуара сама собой крутилась карусель, одиноко свистя несмазанной осью. Вете на секунду показалось, что она видит на облупившихся сиденьях детей, что грустно мелькают бледными отрешёнными лицами.
Дальше с обеих сторон потянулись нескончаемые ряды гаражей — низких бетонных коробок, запертых ржавыми дверьми. В проходах часто пестрели брошенные игрушки: медвежонок с оторванной лапой, перевёрнутый грузовичок, лопнувший мячик. Казалось, за спиной пройденные «коридоры» стремительно меркнут, но оборачиваться не хотелось. Девушка остановилась: на фонарном столбе среди истёртых объявлений желтел обрывок газеты с неразборчивой фотографией.
— «Пропал мальчик, Ваня Узелков, 8 лет. Волосы чёрные, глаза голубые. Был одет…»
— Идём, — глухо пролаял Бертран, — чем дольше она здесь, тем сложнее будет до неё достучаться.
— Почему? Что с ней случится?
— Попав сюда, дети гаснут. Развоплощаются. Это место высасывает их души.
Вета сглотнула и зашагала быстрее. Пейзаж сменился развороченными дворами с кусками лестничных маршей, изогнутыми змеями металлических перил. Рядом с гнилыми скамейками, изрисованными жуткими рожами, из урны торчали детские ботинки разных размеров. Возле маленьких разбитых очков белел носовой платок со следами свежей крови. Где-то мерно скрипели пустые качели, и скрип этот неприятно царапал нервы.
Откуда-то послышался сдавленный детский плач и тут же умолк. Когда они поравнялись с глухим деревянным забором слева, воздух наполнил гнетущий шелест, словно тысячи сумасшедших принялись неистово бредить. Вета стиснула зубы от желания закрыть уши ладонями.
Сначала шёпот крался по доскам, словно призрачная тень, но чем дальше они шли, тем разборчивее становились слова:
—
