на возведение роскошных домов и модных магазинов. Бирмингем — город сдержанных людей и весьма умеренного богатства. И, как мне показалось, богатство это более равномерно распределено между всеми жителями, чем в других крупных индустриальных городах.
В Бирмингеме вы не обнаружите внешнего, показного блеска. Скорее, это город-трудяга, очень полезный город — такой, который заботится больше не о собственной внешности, а о достигнутых результатах. Он меряет жизнь меркой материальных достижений. Человек великой учености или же эстет с обостренным чувством прекрасного навряд ли захочет жить в Бирмингеме. Ибо город этот представляет собой хорошо смазанный, отлаженный механизм, который нацелен сугубо на производственный процесс.
Здесь нет старинных развалин или других туристических достопримечательностей. Если в Бирмингеме и можно чем-то восхищаться, так это энергией и напором трудолюбивых жителей. Чем удивить заезжего иностранца в Бирмингеме? Разве что достижениями муниципальных властей — новенькими омнибусами с крытым верхом и пневматическими шинами, неожиданными мундирами полицейских, да еще, пожалуй, замечательной валлийской водичкой, которую доставляют сюда за семьдесят три мили (вода действительной вкусная и, слава Богу, никак не сказывается на местном произношении). Но порой — время от времени — вам случается обратить внимание на лицо, выделяющееся из толпы особым, ярким выражением… лицо, которое принадлежит не Бирмингему, а всему человечеству. И тогда вы понимаете, что под маской вечной занятости здесь тоже скрывается человеческая драма с ее надеждами, успехами и отчаянием. Просто бирмингемцы, эти дисциплинированные труженики, привыкли держать свои чувства под контролем и подчинять их высшим целям.
Повторюсь: в Бирмингеме работа составляет саму суть жизни.
В каждом городе существует такое место, куда людские толпы устремляются по субботним вечерам. Блаженное время, когда рабочий день завершен, а карман греет недельный заработок (или хотя бы его часть).
Для многих и многих тысяч горожан это единственная возможность социального общения, которая выдается в течение недели. Интересно отметить, что подобные места встреч почти всегда располагаются в самой старой части города. Как правило, это бывшие рыночные площади, которые сохранили свое очарование для рабочего люда и после того, как возникли новомодные торговые центры и всевозможные универмаги. Люди все равно приходят туда, где собирались их отцы и деды. Для Бирмингема таким местом является «Булл ринг»…
Восемь часов вечера.
Расположенный у подножия крутого склона, «Булл ринг» напоминает чашу, до краев наполненную жизнью. В центре площади и по периметру расположены торговые прилавки, а между ними медленно перемещаются тысячи горожан. Понаблюдав за ними совсем недолго, вы отмечаете характерную особенность бирмингемской толпы: она кажется почти бесшумной! Люди, как обычно, расхаживают туда- сюда, теснятся у лотков, смеются, разговаривают, покупают пучки сельдерея, картошку и копченую селедку, временами заходят в паб опрокинуть рюмочку спиртного, затем снова возвращаются в толчею, но при этом почти не производят шума! Гуляния происходят в традиционной бирмингемской манере — спокойно и дисциплинированно.
На площади стоит статуя Нельсона, которая выглядит хорошо сохранившимся, чисто вымытым обломком кораблекрушения. Под ней обычно проходят религиозные митинги и выступления ораторов. Здесь вы можете послушать какого-нибудь апологета большевизма, которые нет-нет да объявляются в больших городах. Хотя, вообще говоря, бирмингемцы не слишком интересуются политикой. Экстремистские лозунги не находят здесь отклика — наверное, это объясняется продуманной позицией городских властей, которые делают много хорошего для города (пусть даже они и восславляют Господа посредством новой шпонки на лыске…)
— Подходите, мэм! Купите парочку селедок для своего старика! Взгляните, какие красавицы! Вы только понюхайте, пощупайте! Давайте-давайте, не стесняйтесь…
Вот в такой непринужденной манере обращаются к покупателям лондонские лоточники. Они стремятся окружить себя атмосферой напористого, фамильярного веселья. Другое дело бирмингемские торговцы — люди строгие, печальные, пожалуй, даже угрюмые. Если они и разговаривают с покупателями, то, как правило, ограничиваются отрывистыми, лаконичными замечаниями по существу. Такими как: «Бананы! Пенни за штуку… Только что доставлены с Канар!»
Здесь не принято в корыстных целях осыпать женщину пылкими комплиментами (как делается в Лондоне). Бирмингем не знаком с романтическими методами продажи трески. Возможно, потому, что местные закупщики, более добросовестные, чем их столичные коллеги, не гнушаются самолично проверить товар перед тем, как везти его в лавку.
Некое сдержанное веселье все же присутствует на «Булл ринг», однако это не общее веселье толпы, а, скорее, его проблески у отдельных личностей…
Трепещет на ветру пламя газовых и парафиновых светильников, бросает неровные отсветы на белые лица прохожих. Почти все мужчины в кепках, надвинутых на самые глаза, на шее у них — нарядные шейные платки или жесткие воротнички с галстуками. Рядом шествуют жены с корзинками, в которых круглятся кочаны капусты. Молодые девушки прогуливаются парочками, они хихикают и украдкой бросают взгляды туда, где сбилась стайка неуклюжих юнцов. Что поделать, молодость есть молодость! И повсюду, даже в Бирмингеме, она ведет себя одинаково.
Вы смотрите на сотни матерчатых кепок, которые текут непрерывным потоком, время от времени меняя его конфигурацию и рисунок. Затем вглядываетесь в сотни лиц, объединенным одинаковым выражением, и тут вас посещает мысль: так могла бы выглядеть толпа роботов из ночного кошмара. Вы представляете, как злобный вампир по имени Технический Прогресс заманивает в свои сети людей и высасывает из них кровь, а вместе с ней и жизнь. Затем равнодушно — словно это кучка ненужных гаек и гвоздей — выплевывает то, что осталось. И вот они — эти жалкие пустые оболочки, обряженные в одинаковую одежду, и снабженные одинаковым выражением лиц — медленно бродят по окружающему миру и в поисках субботней еды забредают на «Булл ринг».
Вы не видели подлинного Бирмингема, если не побывали на его знаменитой барахолке. В Лондоне нигде не встретишь такой толпы, как та, что заполняет огромный крытый рынок в Бирмингеме. Проходы между прилавками плотно забиты людьми, которые не всегда могут пошевелиться, не то что перейти с места на место. Воздух пропитан запахами мятных леденцов, свежего пива, старой, поношенной одежды, с едва уловимыми (но чрезвычайно важными) ароматами жареного картофеля и лука.
Возле входа обосновались торговцы фарфором. Здесь можно найти все, что угодно. Достаточно лишь взглянуть на здешние «богатства», чтобы понять, откуда берутся все те жуткие безделушки, которые украшают камины в многочисленных меблированных комнатах. Взять хотя бы эту парочку фарфоровых влюбленных в костюмах восемнадцатого века — ах, как трогательно они кланяются друг другу! Или вот эти невероятные псевдобронзовые кони: судя по яростному оскалу на их мордах, они готовы разорвать в клочья своих предполагаемых седоков. А еще здесь без числа кружек и ваз самого разнообразного цвета, калибра и степени бесполезности…
— Обратите внимание на эту вазу! — кричит аукционист, предлагая вниманию зрителей несусветную урну с золотой инкрустацией. — Ну, разве не прекрасная штучка? Продается всего за пять шиллингов! Есть желающие?
Толпа безмолвствует.
— Да вы только посмотрите на нее! — распинается аукционист. — Где еще вы найдете такое чудо? Вещь что надо, уж я-то в этом разбираюсь. Ну, хорошо… а если за полкроны?
И ведь находится-таки покупатель! Я представляю, как в маленьком безликом домике эту «вещь» поставят на каминную полку, и будут годами вытирать с нее пыль, оберегать от падения, может быть, даже любить. И наверняка даже в самые тяжкие времена станут тянуть до последнего, прежде чем решатся отнести ее в ломбард.
Судя по тому, как переминается публика в передних рядах, накал аукциона спадает. Пора потихоньку двигаться в глубь барахолки, где уготовано еще немало развлечений. Можно снять пробу со сливочных тянучек, которые пахнут так, что слюнки текут; или покопаться в развалах разнообразной железной
