Тимофей вздохнул. Произнес по-татарски — негромко, отведя глаза в сторону:
— Бельгутай. Тебе придется задержаться.
Добавил поспешно, словно оправдываясь:
— Князь приказал.
Узкие глаза степняка вовсе превратились в злые щелки, ноздри, наоборот, гневливо расширились.
— Бельгутай, поверь, мне самому все это не по нраву, но князь…
— Я не подчиняюсь приказам твоего коназа-шамана, Тумфи! — вскинул голову нойон. — Я не подчиняюсь прочим урусским коназам. Я посол великого хана и выполняю только его волю. Я должен безотлагательно вернуться в ставку Огадая. И я отвезу ему это.
Изогнутый клинок указывал на прозрачный кристалл с заключенной внутри костлявой рукой.
— Пусть твой коназ отдаст Черную Кость, и великий хан щедро возблагодарит его.
— Дурень! — качнул головой Тимофей. — Князь сейчас в своей вотчине и в своем праве. Если он сам не сочтет нужным, то ничего никому отдавать не станет. И тебя отсюда никто против его воли не выпустит. Живым — так точно. Князь не позволит.
— Тогда я убью твоего коназа, Тумфи!
Угрим лишь усмехнулся, когда кривая полоска заточенной сабли дернулась в его сторону.
— Не глупи, Бельгутай, — нахмурился Тимофей.
Бесерменская сума с яйцом-самоцветом вновь полетела наземь. Тимофей, обнажив меч, встал между послом и князем.
— Живота лишиться хочешь? Или в камень обратиться, как этот вот…
Тимофей взглядом указал на полонянина, закованного в каменный панцирь. Бельгутай ничем не выказал страха. Нойон был не робкого десятка и, похоже, готов был биться до конца. Даже с сильным колдуном.
— Если мне суждено погибнуть — хан отомстит! — прохрипел степняк по-татарски. — Если меня сгноят здесь — хан отомстит!
Что верно, то верно. Степняки люто мстят за своих. Тимофей покосился на князя, однако Бельгутай не дал ему вымолвить ни слова. Бельгутая несло, в раскосых глазах полыхала неукротимая ярость.
— Никто не смеет поднимать руку на обладателя ханской пайцзы, — посол благоговейно тронул продолговатую золотую пластину на шее, — ибо дерзновенная рука будет отсечена по самую голову! Если твой горбатый коназ, Тумфи, самонадеян и глуп настолько, что не понимает таких простых вещей, пусть готовится к худшему. Скажи ему: тумены Огадая вытопчут всю ищерскую землю, сотрут с лица земли его жалкий городишко, сроют стены до основания, обвалят эти подземелья, а его самого сварят заживо в кипящем масле. С тобой вместе сварят, Тумфи, если ты сейчас не сможешь образумить своего коназа.
Татарин умолк, переводя дух.
— Что, Тимофей, шибко бранится, да? — скривил губы Угрим.
— Местью пугает, — хмуро, без тени улыбки, ответил Тимофей. Нечему тут было улыбаться. — Говорит, что хан…
— Чепуха! Ничего нам Огадай не сделает, — отмахнулся Угрим.
По мнению Тимофея — слишком уж легкомысленно.
— Княже, вообще-то вредить ханскому послу, да еще и с охранной пайцзой, это и вправду как с полымем играть. Большим набегом чревато.
Угрим оскалил крупные зубы:
— Не беспокойся, Тимофей. Уверяю тебя, сейчас татарин уповает вовсе не на ту золотую вещицу, что болтается у него на шее, а на связь с шаманом, который ставил на него свои защитные заклятия так же, как я на тебя — свои. Только напрасно он надеется. Когда порвался темный путь, которым вы спасались от латинян, вместе с ним разорвались колдовские связи и раскололись магические щиты, наложенные на вас. Ханский посол больше не несет на себе чужого волховства. Как и ваш пленник. Как и ты сам, кстати, Тимофей. На тебе тоже нет теперь моей защиты. Объясни это послу. Скажи, что помощи ему ждать неоткуда.
Бельгутай выслушал Тимофея с недоверием и сабли не убрал.
— Даже если твой коназ говорит правду, Тумфи, это ничего не меняет. Гнев великого хана будет страшен вне зависимости от того, когда откроется истина и наступит время кары — через неделю, месяц или год.
— О какой каре ты говоришь, Бельгутай?! — вздохнул Тимофей. — Пойми: Огадай никогда не узнает, где и почему ты сложил свою дурную голову. Хан будет мстить латинянам — не нам. Ты погибнешь напрасно. Твоя смерть никому не принесет пользы. Так что спрячь лучше сабельку-то.
Напряженная пауза тянулась секунду, вторую, третью…
На миг Тимофею показалось, будто степняк готов согласиться, смириться и отступить. Но так только показалось. И только на миг. Ханский посланец лишь пустил пыль в глаза обманной покорностью. Склонившаяся было сабля вдруг ударила снизу. Со звоном оттолкнула прямой клинок, преграждавший путь к князю.
Рубить Тимофея Бельгутай, правда, не стал. Просто отпихнул широким изогнутым наплечником. Шагнул в обход… Ловко проскользнул между Тимофеем и стеной подземелья. Потом — стремительный рывок к Угриму. Бельгутай скакнул вправо-влево, стараясь запутать противника, не дать припечатать себя сверху каменным столбом, как это случилось уже с черным бесерменом, и по возможности уйти от иного Угримова колдовства. Тимофей бросился следом, но…
Но не так расторопно, как следовало бы.
Вновь кривой молнией блеснула в вытянутой руке нойона востроносая сабля. Таким клинком можно было не только Рубить, но и колоть. И сейчас Бельгутай наносил именно колющий удар, стремясь поскорее достать жертву. Заточенное острие целило в сгорбленную фигуру князя, не защищенного ни тяжелым доспехом, ни хотя бы легкой кольчужкой.
Тимофей понял: не успеть уже. Не обезоружить степняка, не срубить, не проткнуть. Еще миг — и татарский клинок пропорет княжеский кафтан и то, что под ним.
И пропорол бы, стой перед Бельгутаем обычный человек. Но князь-волхв не был обычным противником.
Угрим не отступил, не отпрянул назад. Он просто исчез с одного места и появился в другом — в доброй полудюжине шагов. Не изменив позы, не шевельнувшись. И только колыхание опадающего корзно свидетельствовало о том, что движение все же было. Молниеносное, едва уловимое глазом. Как такое произошло, какое заклинание использовал Угрим, Тимофей не знал. Ему лишь почудилось, будто князю помогла сама земля, вернее — земляной пол подземелья. Пятачок, на котором стоял Угрим, раздвинув твердь позади, в мгновение ока вынес князя из-под опасного удара.
— Х-ху! — коротко выдохнул Бельгутай.
Сабля проткнула воздух. Степняк замер в недоумении. Вытянутая рука, выброшенный в смертоносном выпаде кривой клинок…
А в следующий миг последовал ответный удар.
Угрим, шепнув что-то краткое и невнятное, быстро свел и тут же развел руки. Хлопка при этом слышно не было. Было слышно другое.
Треск. И снова — испуганное ржание степной лошадки мечется под невысокими сводами.
На этот раз каменный зуб, нет — сразу два зуба выдвинулись не из сводчатого потолка, а из стен подземелья. Массивные, неровные, тупые, они устремились навстречу друг другу, словно две горизонтально подвешенные колонны, два тарана словно. Сомкнулись на неуловимую долю секунды. Ударили один о другой. Клацнули, лязгнули перед лицом Бельгутая.
Схлопнулись, срослись, съединились. Поймав, сдавив и вобрав в себя выставленный вперед изогнутый клинок.
Камень глухо и сухо стукнул о камень. Звонко и жалобно пропела боевая сталь, зажатая меж провернувшимися валунами. Искры, дымок…
И каменные зубья вновь раздвинулись, разошлись с той же скоростью, с какой выдвигались из стен.
