Родство припомнивший бродяга…
Поэзия Николая Моршена пытается связать цепь времен, не заботясь о том, как бы не оказаться вне современности. Это понятие, которое всегда так тщательно навязывалось литературе советской критикой, у поэта получает ту оценку, какой оно и достойно: «заурядное мгновение» в истории, точка на временной шкале, порой ничего не значащая. Это вот 'унижение' современности в пользу всех времён и веков — одно из условий существования поэтического мира Николая Моршена.
'В начале было Слово'. Для Моршена это — русское слово, хотя и образы, и темы многих его стихов, 'материал' их — сугубо американский.
Я свободен, как бродяга
И шатаюсь налегке
Там, где раньше Миннегага
Проплывала в челноке.
Где с естественною силой
В каждом камне и листке
С ней природа говорила
На индейском языке.
=================
И поэту естественно слышать, как
Шпорник, заячья капуста,
Мята, дикий виноград,
Выражая свои чувства,
По-английски говорят….
Речи саксов — честной, краткой,
Не чуждается мой слух,
Но к наитьям и догадкам
Я, увы, в ней тугоух…
На каком бы языке ни шелестели деревья, видевшие Гайавату, каков бы ни был ритм ручейков в краю Великих Озер, звучала ли там речь гуронов, делаваров, или сменивший их английский — для поэта ни заячья капуста, ни шпорник не имеют иных имен, кроме русских… А ритм стихотворения — лонгфелловский ритм всё той же «Песни о Гайавате» — для нас неотличим от пушкинского хорея: 'мчатся тучи, вьются тучи'. Моршен находит русские сло¬ва для реалий жизни, столь не похожей на нашу. Нерусская действительность, природа, история рождают русскую поэзию.
Вот оно — опровержение примитивной соцреалистической концепции, о том, что искусство лишь отражает действительность. Оно не всегда даже связано с ней. Национальный дух стиха не связан пропиской, он 'дышит, где хощет'.
Полвека не видевший России, оторванный от неё не своей волей, поэт оказывается зорче, точнее многих стихотворцев, живущих дома и не видящих дальше своего носа, хотя и делающих ходкий товар из всех разновидностей патриотизма…
Вот стихотворение 'Цветок': 'колючий себялюб', он же «растительный эгоист», не идет, однако в сравнение с 'нашими отцами', которые так бескорыстно питались 'измами':
Отцы — они радетели
О счастии народа
По нормам добродетели
Семнадцатого года.
Они рукою дерзкою
Историю творили,
И нас в такую мерзкую
Историю втравили.
У поэта на шкале ценностей совершенно по-обериутски парадоксальным образом меняются местами себялюбие и бескорыстие. А если назвать все своими именами — такое бескорыстие оборачи¬вается дубиной фанатика.
А цветок:
Растет себе, качается
И тянется в зенит,
С душой моей встречается,
Со звездами звенит.
Бог знает, сколько радостей
Приносит эгоизм,
Черт знает, сколько гадостей
Наделал альтруизм.
Ирония этих строк создана обнаженностью слова, возвращая ему его единственное, точное, как детская речь, значение.
Таким приемом широко пользовались обериуты. Это они открыли, что иногда в одном только названии предмета содержится убийственная ирония. Рифмы 'радости-гадости', 'альтруизм — эгоизм', смешны ведь сходством полярных понятий! И обнаруживается, что понятия эти легко меняются местами.
А всё потому, что из русских поэтов нашего времени Н.Моршен — один из самых виртуозных «игроков в слова», а всё потому, что 'в начале было Слово'. Поэт не может быть 'яблоком без Евы', русским поэтом без России, но прекрасно может им быть вне России.
14. ПАРАДОКС ДАВИДА САМОЙЛОВА
Есть особый вид известности писателя: известность в литературных салонах, или в редакциях, но не за их пределами! Или, как говорится, «широко известен в узких кругах». Это когда читатели почти не знают того, чье имя порой мелькнет — и опять нету его… А в писательской среде — чаще среди посредственностей — о нём говорят уважительно и немало. Правда, в этом случае почти никто не скажет вам, а что же именно написал имярек. Ответ обычный: «Ну, все-таки!»..
Вот так примерно и началось с Давидом Самойловым, очень много и скучно переводившим стихи из так называемой «поэзии народов СССР» (порой и не существующей в подлинниках)
А вот собственные стихи этого поэта, надо признаться, были в начале восьмидесятых годов так похожи на его же стихи, написанные в сороковых, что не запоминались как-то вовсе. И ещё они были
