Зачем сердечнику кофейник,
Когда казнит себя палач?
…
Кому любимая дороже –
Себе ли, мужу, или мне?
А крокодилы ходят лежа,
Поди, узнай, по чьей вине?
В мире природы, в мире тишины, в мире слова — Горбовский дома. Но стоит ему услыхать, что за спиной кто-то идет, как идущие множатся.
Я меняю маршруты, плутаю,
В магазины и в бани влетаю,
Серой мышью ныряю в метро я,
А за мной уже топают трое…
И, наконец, когда он 'из вчера выбегает в сегодня', за ним уже топает целая толпа… Что это? Описание реальных стукачей? Нет, конечно: тут страшнее, потому что это — коллективизм собственной внеперсональной персоной… Символ неизбежного образа жизни, навязываемого человеку. И пусть ему даже хочется
кричать, стонать, мяукать,
визжать и выть пилой
Все труднее и труднее отстаивать свое право на тишину…
Первая книжка Горбовского вышла в 1960-м году. Называлась она 'Поиски тепла'. Уже в самом названии была скрытая полемика с 'духом времени'. Да и для большинства своих ровесников-поэтов Горбовский был несколько инороден: почти всё наше поколение, вырвавшееся на эстрады и в залы (не исключая и автора этих строк) больше ценило чтение стихов со сцены, чем тихую книгу, предназначенную для свидания с читателем лицом к лицу, один на один…Все, мы, кроме Кушнера и Горбовского…
А когда медный век отшумел и отбренчал, Горбовский остался Горбовским, — лесовичком, ищущим тишины.
Наконец, когда совсем новое поколение, — поэты 'тайной свободы', или, как их ещё дразнили, «тихие лирики» вышли в самиздат, (как известно, в печать при советской власти их так и не пустили!), то Горбовский — словно шепот на площади, всё так же слышен был, как и среди своих бунтующих ровесников — оэтов шестидесятнической 'бури и натиска', которые даже тишины, и той требовали во всю глотку.
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены? — кричит Андрей Вознесенский.
Горбовский явно должен был стать близким новым поэтам, вот этим 'тихим лирикам'. Но к удивлению моему ничего такого не случилось.
Почему же он — чужой для поколения В. Кривулина, Е Игнатовой, Ю. Кублановского и прочих новых поэтов, родившихся после войны или в самом её конце?
Причины этого лежат уже не в русле поэтики, а в особенностях советской действительности. И не только задиристое, несмотря на 'тихость', неприятие, отрицание всех, кто старше, этому виной, (об этом явлении точнее всего сказано у Василия Аксёнова в 'Прогулке в калашный ряд') — есть тут и вина самого Горбовского:
Новое поколение — непечатное, родилось в самиздате и так дожило до своего сорокалетия (о них — четвёртая часть этой книги), а Горбовский — не в стихах, а в жизни, во внешней карьере — себя в конце концов причислил к тем, кто 'тащит и не пущает'. Захотелось в конце концов положения, захотелось ему даже и редакционных должностей… Надоело числиться среди подозрительных 'оттепельных'.
Кстати, это ведь был почти тот же самый настрой, что несколько раньше, в самом начале пути, привел Евгения Евтушенко к тому, чем он многие годы и являлся. Но в отличие от хваткого и громкого сверстника, Горбовский не стал расплачиваться с 'благодетелями ' натурой — не стал писать ожидавшихся от него лживых стишат. Просто потому, что он поэт, потому что — не может. И точка. Но вне стихов он стал вполне официален и вошёл в официальную поэтически-чиновную номенклатуру, очень очень нуждающуюся всегда хоть в одном талантливом человеке… Вот потому-то ему к пятидесятилетию и позволили свою книгу назвать: 'Избранное', чего ни Сосноре, ни даже Кушнеру тогда ещё не дозволялось…
И вот вопрос: можно ли винить Горбовского в том, что он позволил спекулировать собой? Он ведь отлично помнил, как его в 68 году травили за 'Тишину'… Микрождановщина тогда развернулась широко, и Горбовского надломили.
После выхода 'Избранного' — прекрасной книги, хочется всё же напомнить Горбовскому, как боялся он стать тем, кем стал…
'А крокодилы ходят лежа' — Горбовский, к счастью, не научился так ходить, — ни крокодилом, ни носорогом окончательно и не стал.
Но оказалось, что не лишён он и пророческого дара: в одном из ранних стихотворений Горбовский иронически нарисовал будущего себя «в чинах», и, к сожалению, угадал:
Я куплю себе галстук
зеленый, как травка,
Щегольну по бульвару –
бульварный поэт…
Будет ценной и модной
моя бородавка
под округлой скулою –
коричневый цвет…
Будут старые девы бубнить о поэте:
— Утром пьёт он какао…
— Водку пьёт он в обед… –
Рассуждая порой обо мне,
как о странном предмете,
будут мне убавлять по ошибке
количество лет.
Будет весело тем
наблюдать меня в этакой роли,
