Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

Окоченение к лицу

Не только в чреве недоноску,

Но и его недоотцу,

С утра упившемуся в доску.

Все — недо…недо… Всё заморожено, умертвлено до уровня недвижной серой скуки. Вот она — первая половина восьмидесятых…

А написанное дантовскими терцинами стихотворение, описывающее обычную советскую больницу, начинается, естественно, первой же строкой из 'Ада' 'Земную жизнь пройдя до середины' — и начало это, и терцины — все говорит: 'вот он каков, наш ад'. Это вам не фантазии великого флорентийца: куда безнадёжнее — длинный коридор, и жуткие пустые разговоры больных

Стучали кости, испускались газы,

И в воздухе подвешенный топор

Угрюмо обрубал слова и фразы.

Это и есть поэзия реализма. Не социалистического, но о социалистической действительности. Просто реализма. Без эпитетов! Без вранья и без классицизма. Реализм не социалистический, потому что автор не выдает желаемое за действительное. А пародийность, возникающая от столкновения цитат с реальностью, сама по себе жутка оттого, что сравнение, к которому зовет цитата, всегда — не в пользу описанной реальности. Возникает гротеск. Так пародия становится не смешной, не просто преувеличивающей что- либо. Она напоминает четко отретушированную фотографию, ну, и на ней тоже 'то место, где была Россия', увиденное грустным и наблюдательным взглядом.

Картина полного одичания, вымирания, распада… Материал — не лакированная советская действительность. Вот потому поэт Лосев — не пародист, а реалист.

39. ВИНО АРХАИЗМОВ (Виктор Кривулин)

Конец оттепели. Август 68 года. В истории русской жизни это была условная грань, после которой усилился государственный зажим и оживилась слежка. И в то же время в литературу (но не в публикации!) вошло поколение 'Тайной свободы'.

Термин этот в применении к поэтам, о которых идет речь, стал уже привычным. Авторство его принадлежит одному из лидеров этого поколения, Виктору Кривулину. Его ранние, да и среднего периода стихи выражают, если можно так сказать, философию, свойственную в той или иной мере почти всем его ровесникам.

Дух культуры подпольной –

Как раннеапостольский свет,

Брезжит в окнах, из черных струится подвалов.

Пью вино архаизмов, торчу на пирах запоздалых…

Слово гасят. Жестоко. Тупо. Та реакция, что пришла в Россию после того, как советские танки вошли в Прагу, стала проявлять себя всё определеннее –

До сих пор на губах моих красная пена заката,

Всюду отблески зарева — языки сожигаемых книг.

Гибнет каждое слово, но весело гибнет, крылато,

Отлетая в объятия Логоса-брата,

Из какого огонь изгоняемой жизни возник!

В этих строках — ощущение лирического возрождения, сменившего громкую и острую полемику со своим временем. В поэзию это новое, сугубо лирическое начало, пришло именно с поэтами 'Тайной свободы'.

Связь с классическим наследием чрезвычайно актуальна для Кривулина:

Но келья — не ответ. И улица — не отклик,

И ничему душа при свете не равна,

Помимо суеты нестройных этих строк ли,

Отчетливых следов на мертвой луже сна.

Это — стремление заполнить провал, искусственно созданный идеологией, провал между классиками и собой, провал, делающий советскую культуру чем-то маргинальным в потоке мировых культур, это стремление новых поэтов возродить отнятые ценности.

У Кривулина в стихах возникает человек-призрак, которому суждено множество разных попыток восстановить связь времён.

Из брошенных кто-то из бывших,

Не избран, и даже не зван,

Живет втихомолку на крыше

С любовью к высоким словам.

Без обретения вновь корней, обрубленных 'пышно расползающейся империей', гибнет память нации. Как пишет Кривулин:

Гибнет держава, камни держатся чудом.

Но это — не тупик для него. Поэт уверен, что сохраненная и возрожденная людьми подполья душа