Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

молодой, но уже громко заявившей о себе более двухсот лет назад культуры, обретет всё же право на открытую, не подпольную жизнь.

Однако его тревожит вопрос: а что придет на смену идеологической мертвечине, не выпускающей культуру из подполья?

Когда придет пора менять названья

Центральных площадей,

И воздуха единственное знамя

Живыми складками пойдет,

Какие люди явятся тогда,

Какой народ?

В стихотворении 'Крыса' Кривулин пишет':

Но то, что совестью зовем,

Не крыса ль с красными глазами?

Она — грызет всё, она — пожирательница снов, –

И пасть усеяна зубами,

Пред ним, как небо со звездами.

Так совесть явится на зов.

Нарочитые словоупотребления в духе восемнадцатого века — подчеркиваю, — жанр — философская ода. Мысль перебрасывается к ломоносовским одам, но это лишь словесная ткань, а весь метафорический строй этих стихов пропущен через Достоевского и ведет в сегодня:

Когда поэту на Руси

Судьба — пищать под половицей,

Воспеть народец остролицый

С багровым отблеском! — Спаси

Нас праведник! С багровым бликом

В подполье сидя безъязыком,

Как бы совсем на небеси.

При всей сложности образной системы, метафор-матрешек, одна в другую заключенных, Кривулин часто выходит к прямым формулам однозначной речи:

Как теряющий разум старик,

Ты построена, родина сна и господства,

И развитье твое по законам сиротства

От страданья к насилию — миг.

Кривулин — типично петербургский поэт. Аккумулированная мировая культура находит в его поэзии причудливый, мандельштамовски неожиданный поворот. Изысканная метафоричность и северная сдержанность темперамента уживаются в его стихах. Мгновенный образ, видение — «мелькнет, не вернете» — вот его образная система. Я назвал ее матрешкой, потому что одна метафора как бы заключена в другой. Вот пламя свечи. Ассоциации от этого образа все уже загодя в нём содержатся, их только надо вызвать на свет. Тут и бренность существования, и свет духа, и несовместимость духа с механистичностью любой группы людей, идущих строем…

Восковой человек на углу горит,

Полковой оркестр уходит под мост.

…………………………………………………………..

Друзья, друзья обращаются в пыль.

Церковь — луковка — плач…

Если пламя свечи похоже на луковку, то цепочка из этих трех слов ведет к возврату образа: пламя свечи — жизнь человека (воскового человека!). Форма пламени над свечой — луковка, как церковная луковка, и как луковица, вызывающая плач… и всё это мысль об уходящих в неведомое…

Человек разрываем двумя противоположными натяжениями: сохранить свободу воли, вопреки 'категорическому императиву', и сохранить хоть частично контактность.(когда свободу воли приходится утаивать!)

Некоммуникабельность 'в ячеистых стенах существованья' даёт каждому право видеть мир по-своему. Вот эти два натяжения и разрывают человека. И тут уже дело в «сопротивлении материала», живущего вопреки противоречию, которое далеко не так легко примиримо, как это выглядит у наивно- оптимистических диалектиков.

Но к середине восьмидесятых годов манера Кривулина довольно резко и быстро меняется, что отлично видно по его двухтомнику (издательство «Беседа», Париж) в сравнении с первой книгой (издательство «Ритм», Париж»). Кроме того, составитель-издатель этого двухтомника (Татьяна Горичева) некритично подошла к работе поэта и поместила в своё издание всё без исключений им написанное к тому времени.

Это совсем новый Кривулин: вместо богатых метафор — сухой