автологический стиль, прозаизированное, лишённое ассоциативности изложение далеко не всегда оригинальных мыслей. «Высокий слог» его ранних и «средних» стихов уступает место набитому цитатами, перегруженному словами сочинению, порой напоминающему центоны. Но самое главное, что это многозначительное многословие показывает неожиданное обеднение поэзии Кривулина. Поэзия почти что исчезает. Остаются сделанные стихи, остаётся мастерство — короче, Кривулин, по-прежнему, умеет сказать, но не имеет что сказать…
40. ПОЭЗИЯ ПРИЧАСТНОСТИ (Елена Игнатова)
Одна из основных тем Игнатовой, тема в русской поэзии не оригинальная, — отношения поэта и Петербурга. Игнатова ведет с городом диалог. Странный диалог, в котором поэт выплескивается, а город — молчит. Он страшен и прекрасен. Реальный гранитный, и чуждый реалистически-мелочному изображению. Не случайно символичность поэтического восприятия мира связана в русской литературе с этим городом.
Божественное и сатанинское неразличимы в литературном облике Петербурга простым глазом. Кажется, поэты только тем и занимаются, что пытаются одно от другого отделить в его призрачном и гранитном мире, и тем самым разделить эти два начала в душе.
В этом смысле поэтика Игнатовой — петербургская, независимо от темы. Ощущение родного и чуждого одновременно — вот динамика ее стихов:
По вечеру в каверзных санках,
Снежком в раскаленную пасть,
Влететь в Петербург иностранкой,
Письмом на ладони упасть,
Диковинный, варварски-чуждый,
Литой православный кулич,
Все это свинцовое чудо
Единым дыханьем постичь,
Заплакать, смутиться… А впрочем…
Слово «Русь» не могло бы звучать в стихах Игнатовой, в них страна — «Россия». Именно потому, что поэзия ее всегда петербургская. И тогда, когда гранит и золото куполов исчезают в тумане, а вокруг нет ничего, кроме холмистых степей Тавриды. И тогда, когда поёт северная российская деревня голосами женщин, криками зверей и шорохом трав… Даже Петербург Мандельштама не так страшен и таинственен, как жуткий, по гоголевски или по достоевски, и вместе с тем прекрасный по блоковски Петербург Игнатовой:
Начинается утро корявых небес,
Облака поражает припадок боязни,
Здравствуй, здравствуй, зверинец постылых чудес,
Чугуна тирания и каменный лес!
Мы готовы для праздничной казни.
Как существовать, когда гранитом сдавлено дыхание? И как выжить без этого гранита?
… мы тоже живем,
И в Неве не полощем смертельной рубахи.
Город-призрак. И город — камень. Имперский. «Брошенная столица». Янус? Нет, он не двулик — многолик. Он воплощение России, не Руси: «Ужасен он в окрестной мгле!».
Пушкин это о Петре сказал, о фальконетовом истукане.
А для Игнатовой это образ всего города… И не уйти от этого наваждения, и не уйти от этой привязанности, ибо судьба Города — это судьба страны вот уже без малого три сотни лет… И все равно
Мне в этом городе не выпасть из плеяды
орлов екатерининской эпохи.
Так и поныне…
Для сравнения — у Зои Афанасьевой –
Я выпала сегодня из гнезда,
Нелепого пристанища петрова…
Тут сниженнее, ироничнее. А у Игнатовой — у нее мистично, потому и не до иронии ей!
Единственный из русских городов, Петербург продолжает жить в петровской России — не поддавшись до глубины 'прогрессу' и прочим сомнительным благам последнего полувека. Он один и оставался в России, а все прочие —'от Москвы до самых до окраин' — прозябали в СССР.
Кто он, вонзивший острие Петропавловки между крыл ангела? Почему сдавлен берегами в его воде образ — жуткий образ сегодняшней России?
Восходит тонкий пар, дыханья волокно,
Колеблет волосы подводное движенье.
Лежит российская Горгона.
Ей темно. И тонкой сетью льда лицо оплетено,
И ужаса на нем застыло выраженье
Или берега, некогда живые, окаменели пред ликом Горгоны? Но ведь это сама Горгона от ужаса окаменела! И вот эта фантасмагория города накладывает тяжкий отпечаток на русскую поэзию.
Многолик Город. То парк осенью
дырявый, ветхий, — барственная кость —
мерцающий на мокром черноземе.,
То предстает он в облике Содома, из которого и бежать надо, и не оглянуться невозможно… И вот — оглядываемся, и вот — каменеем. И глядят из невской глубины раскосые зрачки Горгоны.
Ощущение трансцедентного у Игнатовой столь реальное, так слито с деталями узнаваемой повседневности, что вспоминается, как о Данте говорили, будто щеки его опалены адским огнем… У Игнатовой — иное: темные начала у нее таинственно-аморфны, тенеподобное всегда предстает во плоти.
А в ее стихах 'деревенской тематики' удивительным образом является этот дух старинного и светлого
