— Какая прелесть! — воскликнула Кэтлин, застыв перед картиной.
— Вам нравится? — довольно спросил он, стоя позади нее. — Я это писал для собственного удовольствия, а еще, может, — добавил он суховато, — потому, что они не слишком хорошо продаются. Я ведь ни Пикассо, ни Веласкес, а всего только Эдуард Морок.
Она с неизъяснимым любопытством посмотрела на него.
— Вы говорите, картины ваши не слишком хорошо продаются, и это, признаюсь, меня удивляет, поскольку я нахожу их превосходными. Они замечательны, да вы и сами, вероятно, это знаете. — Он, однако, усмехнулся саркастически, как бы не вполне с ней соглашаясь. — Но принимая во внимание, что вы владеете этим палаццо со всей его дорогостоящей обстановкой да плюс к этому моторной лодкой и позволяете себе нанимать Джованни…
— Совершенно верно, Джованни у меня на жалованье, так же как и его мать и братья. И все это, — он сделал широкий жест рукой, — не выросло само по себе. Итак, каково же будет ваше заключение?
— Вам нет нужды торговать картинами.
— Справедливо.
— И соответственно нечего беспокоиться об их покупателях.
— Опять соглашусь. — Приблизившись к ней, он коснулся рукой ее подбородка. — А что значат деньги для вас, крошка? Теперь, когда у вас достаточно средств на любые прихоти, что они значат для вас?
Она опустила глаза. Вот опять… напоминание о том, что он видит в ней богатую наследницу. Не пора ли его разуверить? Воспользоваться возможностью и сказать всю правду?
Очень медленно она перевела на него взгляд, и от того, что увидела в его глазах, у Кэтлин перехватило дыхание и унесло прочь все мысли о деньгах. Лицо его было серьезно, губы сжались, темные глаза смотрели удивительно искренно.
— Ну почему вы такая хорошенькая? С ума можно сойти! Волосы на свету как расплавленное золото, ночью же мерцают; глаза как глубокие омуты, а губы…
Он с силой привлек ее, сжав так яростно, что она испугалась, но это не имело значения… до тех пор, пока он не отпустил ее. Она с трудом пришла в себя, даже не заметив, что инстинктивно подняла руки и обвила их вокруг его шеи. Страсти улеглись, и она высвободилась из его объятий. Эмоции уступали место разуму. Эдуард побледнел, едва дышал, но все же был не так взволнован.
— Ох, Кэтлин, — сказал он охрипшим голосом, — вы разбили мне сердце! Я уже решил, что ни за что не влюблюсь, и вот…
Лишившись самообладания, пристыженная, она отошла к холстам, стоявшим вдоль стен. В это время подоспел Джованни с кофе, Эдуард поинтересовался, какой она предпочтет: черный или с молоком. Только она собралась ответить, что ей все равно, как, взглянув на один из холстов, застыла в изумлении. Эдуард подошел к ней.
— Но это… этот портрет, — начала она, не веря своим глазам, — это же Арлетт! Арлетт посмела нарисовать ее!
— Ну да, — ответил он, прямо глядя на нее, — и что с того?
Она утратила дар речи. Арлетт словно ожила… и в то же время весь ее облик — волосы, глаза, чудная кожа — все было воспроизведено с явным преувеличением. Вновь эта атмосфера нереальности, такая же, как на том пейзаже с каналом. В обоих случаях возникало ощущение нереальности, и было в этом нечто сказочное.
Портрет сестры — так, как увидел ее Эдуард, — имел дефекты: не был правдиво изображен, к примеру, слабый рот, свидетельствовавший, как хорошо знала Кэтлин, об обидчиво-дерзком характере, да и глаза… Это была Арлетт, написанная тем, кто был ею ослеплен, изображенная на фоне густого темного бархата в студии художника.
— Вы… вы приводили ее сюда, чтобы нарисовать, — пробормотала Кэтлин, еще не веря до конца, — а ведь, помнится, говорили, что не допускаете вторжения посторонних в свою частную жизнь.
— Я не собирался, но все-таки сделал, — бросил он резко, подойдя к картине и повернув ее лицом к стене. — Арлетт была моей натурщицей, я привел ее сюда, потому что лучшего места не нашел; и потом, она сильно нуждалась.
— И вы… платили ей?
— Естественно. — Он вполне искренне удивился.
Кэтлин поджала губы.
— И много у вас таких натурщиц?
— Да, я часто писал красивых женщин.
— И меня вы сюда привели, чтобы сделать портрет?
— Конечно нет.
— А вы знаете, где ее найти?
— Ну, у меня есть некоторые соображения.
— И вы мне скажете?
— Нет, — отрезал он, — потому что уверен: Арлетт не хотела бы этого. — Он подошел к ней, и изменившееся выражение его лица совершенно поразило ее — только что наблюдавшую другого человека, сжимавшего ее в объятиях. Прежнее нескрываемое желание в его глазах — если только она его не вообразила! — пропало, сменившись холодной настороженностью, заставившей ее почти отпрянуть. Даже еще не вполне осознав, что произносит, она выпалила с невольным осуждением:
— Вы были любовниками!
— Я никогда не был ничьим любовником, — ответил он холодно, — и не собираюсь им становиться. Предпочитаю вести жизнь без посторонних вмешательств. Женщины для меня, хотя и предмет восхищения, а порой даже вдохновения, не столь важны. Я пытался убедить вас в этом вчера ночью; но вы, видимо, не склонны верить мне. Сегодня я еще раз пытался разъяснить вам это, но теперь, наверное, в этом нет нужды. Портрет Арлетт, — и он пнул его ногой, — мне в этом помог.
Она в волнении прошлась по комнате, в то время как он вежливо спросил:
— Хотите еще кофе? Джованни мастак по части кофе.
— Нет, благодарю, — Кэтлин словно пребывала в полузабытьи, — я бы предпочла вернуться в отель, если не возражаете.
— Разумеется, как угодно, — немедленно и с совершенным безразличием согласился он. — Сейчас я позову Джованни.
Глава 6
На следующий день Кэтлин принялась ходить по магазинам Меркарии — один из немногих венецианских сухопутных маршрутов по так называемым улицам. Она не была настроена на покупки, просто надо было как-то убить время, потому как слишком много всего на нее сразу обрушилось. Она сознавала свое одиночество в столь несвойственной ей обстановке, и это ее немного пугало, пока она не решила сократить свой визит и вернуться домой в Англию.
Впервые при входе горничной с завтраком она не ощутила радостного волнения ни по поводу своего пребывания здесь, ни даже из-за прекрасной погоды. Не радовали взор чудесные цветы; и никто не ждал ее в мраморном вестибюле после завтрака.
