Штахельберг
В тот раз Штернберг вернулся в школу «Цет» в угнетённом состоянии духа.
Ближе к вечеру он зашёл к своей маленькой зеленоглазой ученице, чтобы устроить ей психометрическую тренировку на коротких шифровках и запечатанных письмах. Девушка была озадачена его непривычной немногословностью — и удивительно просто, тихо, отчего-то очень подавленно спросила:
— Вы себя плохо чувствуете?
— Этот внезапный вопрос был как прикосновение крыльев бабочки.
— Нет, всё в порядке, — холодновато ответил Штернберг.
Он уже не верил в искренность хитрой девчонки, наглухо закрытой для телепатии, и старался быть с ней более осторожным и расчётливым, чем прежде, хотя явственно чувствовал, что, простив её, одержал некую значительную победу. Он с большим удовлетворением отмечал, что с той поры девица сильно изменилась. Он не знал, о чём это дикое существо успело передумать в тюрьме и чему он обязан такими разительными переменами в ней — запоздало проявившимся результатам ментальной корректировки, своему долготерпению или чему-то иному, — но теперь в девушке было меньше угрюмости и хамства, больше старательности и любознательности, она уже не дичилась других преподавателей и охотно общалась с самим Штернбергом. Однако с курсантами она по-прежнему не ладила. Её исключительному положению завидовали, курсантки в её присутствии открыто перебрасывались ядовитыми замечаниями насчёт того, чем там с ней занимается глава школы на индивидуальных уроках: учит её психометрии или лазит к ней под юбку. Дана злобно огрызалась, а потом какое-то время дулась на Штернберга. Последнее его весьма забавляло — но ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то травил его маленькую питомицу. На очередной лекции Штернберг сурово заявил, что будет тщательно рассматривать все жалобы на преподавателей, связанные с нарушением расового закона и кодекса офицерской чести. Разговоры о его излишнем интересе к каким-то курсанткам поутихли, зато всплыла неожиданная подробность относительно доктора Эберта: принципиальный юдофоб не отказывал себе в удовольствии хватать за коленки одну молоденькую еврейку.
Тем временем Штернберг принялся осторожно подводить свою воспитанницу к осознанию той роли, что уготовил ей в своём подотделе, хотя сам уже не испытывал прежнего восторга от всей этой затеи с управляемым ангелом смерти, да и на курсантку экскурсы в теорию чёрной магии производили угнетающее впечатление. Он полагал, что профессиональные приёмы злостного вредительства заинтересуют его зубастую зверушку, убивавшую лагерных надзирателей силой мысли и отправившую на больничную койку не кого-нибудь, а самого мага «Аненэрбе», но девушка становилась странно вялой и скучной, когда он демонстрировал ей спицы для энвольтирования, углём рисовал на полу глаз дьявола (помещённый в его центр сорванный в монастырском саду жёлтый тюльпан мигом завял и почернел), рассказывал о разрушительной силе словесных проклятий или о болезнях, вызываемых рассыпанной по углам дома кладбищенской землёй, показывал фотоснимки колдовских перекрёстков и ведьминых кругов. В тот раз, когда он демонстрировал принцип действия наиболее вредоносных магических знаков, Дана подняла с полу сожжённый Глазом дьявола цветок, повертела в руках чёрный стебель и хмуро спросила:
— Вы меня очень презираете?
Штернберг от неожиданности не сразу нашёл что ответить.
— Вовсе я вас не презираю, Дана. С чего вы вдруг такое вообразили?
Девушка пожала плечами.
— Ну, вот то, что я дура неотёсанная и ещё это… недочеловек. — Словечко из пропагандистского лексикона она произнесла без малейшего оттенка иронии. — Да и вообще… разве обычно мужчины не презирают женщин?
Какие странные вопросы, однако, водятся в этой хорошенькой тёмно-русой головке. Штернберг в очередной раз пожалел, что сознание девушки защищено слишком прочным ментальным барьером.
— Уж что-что, но дурой вас точно не назовёшь, — усмехнулся он — Да и стал бы я проводить индивидуальные занятия с дурой? Образование — дело наживное. А касательно «недочеловека» — этот перл вы от доктора Эберта услышали? Не обращайте внимания на его слова, бедняга с отличием окончил «наполас», и его котелок до того забит подобным мусором, что на ходу сыплется… И с чего вы взяли, что мужчины презирают женщин?
— Мужчины сильнее.
Штернберг склонил голову, пытаясь поймать взгляд курсантки. Та по привычке не поднимала глаз. Они сидели за столом друг напротив друга в пустой комнате для занятий, весеннее солнце стлало по полу ковры из ослепительного золотисто-белого света.
— Дана, вы целых три года провели в концлагерях — и выжили. Я, клянусь, никого ещё не видел сильнее вас. Мне и двух месяцев подобной жизни, наверное, хватило бы на то, чтобы стать затем украшением местечка Хаар, его ещё называют «городом идиотов», это клиника для душевнобольных под Мюнхеном. Был бы там самый главный оберштурмбан псих.
Девушка посмотрела на него с кривой улыбкой, но, когда заговорила, голос был глух и мрачен.
— К тому же я убийца. Вы недавно нам про карму рассказывали, помните? Если эта штука и впрямь существует, то теперь мне вся жизнь будет сплошной кондей, ведь так?
Штернберг даже не знал, что на это сказать.
— И потом, — продолжала Дана, — я ведь вам для того-то, видать, и нужна, чтоб по вашему приказу каких-нибудь врагов рейха, вот как вертухаев, по-тихому кончать, верно? А на хрена я ещё такая гожусь…
— Разве вас после всего этого можно назвать дурой? — делано улыбнулся Штернберг.
— Чтоб вот так убивать, надо ненавидеть. До того ненавидеть, что ничего внутри не остаётся, кроме ненависти. Такого не сделаешь по приказу, — тихо говорила девушка, водя указательным пальцем по кромке столешницы. Штернберг припомнил, как она прослеживала пальцем извилистые линии грязных разводов на железном столе в камре для допросов, в штрафблоке Равенсбрюка.
— А больше я ничего и не умею. Я, похоже, и вправду недочеловек, да?
