заготовительные цены на маслосемена и пеньку. Особенно наглядно ухудшение конъюнктуры сырьевых культур проявилось при сравнении заготовительных цен в районах их товарного производства с ценами на промышленные товары и зерновые культуры. Индексы цен показывают, что на протяжении 26 года в льноводческом районе самым невыгодным было производство льна, в свекловодческом районе — сахарной свеклы, в картофелеводческом районе — картофеля. В результате уменьшалась товарность и сокращалась посевная площадь, занятая под техническими культурами. Например, товарность льна уменьшилась с 62,8 % от валовых сборов 1925/26 года до 55,4 % в 1926/27 года[540], а посевная площадь подо льном сократилась по стране на 1,7 %[541], а в районах товарного производства даже на 15–20 %[542]. Еще сильнее сократилась посевная площадь под подсолнечником — на 16,4 %. В целом посевные площади под техническими культурами уменьшились в 1926 году на 7,1 %[543].
В конце концов, политика низких заготовительных сырьевых цен, задуманная в интересах промышленности, ударила по ней самой, породив значительные трудности с обеспечением предприятий сырьем.
Ухудшилась конъюнктура сельскохозяйственного производства. Цены на промышленные товары, покупаемые крестьянами, росли быстрее, чем цены, по которым они реализовали свою продукцию. Это не только замедлило рост товарности сельского хозяйства, но и сдерживало накопления в крестьянских хозяйствах, тормозило их развитие. Сокращение государственной помощи сельскому хозяйству в сочетании с углубляющимся раствором «ножниц цен» особенно чувствительно ударяло по основной массе крестьянства — бедняцко-середняцким хозяйствам. Зажиточные хозяйства могли поддерживать потребительно-производственный баланс в этих условиях на базе собственных накоплений, тем более, что себестоимость производства в крупных хозяйствах была существенно ниже и поэтому «ножницы цен» не так сильно на них действовали. Однако отношение государства к этим хозяйствам с весны 1926 года явно ухудшалось.
В 1926 году произошло резкое повышение сельскохозяйственного налога за счет обложения по весьма высоким ставкам практически всех видов хозяйственной деятельности, приносивших доход в бюджет крестьянской семьи — садоводство, огородничество, птицеводство, свиноводство, пчеловодство, неземледельческие промыслы на стороне, кустарные занятия и др. Это нанесло тяжелый удар по наиболее активным в экономическом плане категориям сельского населения, предельно ограничив их возможности для наращивания товарности сельскохозяйственного производства. Закономерным последствием неоправданного роста налогового бремени явилось усиление административных начал в ходе налоговой кампании. В феврале 1926 года решением ЦИКа значительно расширяются права волисполкомов по принудительному взысканию недоимок, после чего сразу же происходит ужесточение методов работы налоговых органов на местах. Увеличивается количество сообщений о рецидивах чрезвычайщины при сборе сельхозналога, о всевозможных «перегибах» в работе налогового аппарата, который сохранял «замашки» продналоговых работников времен военного коммунизма[544] .
В уголовный кодекс РСФСР включается статья 107, карающая за «злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок, лишением свободы сроком до трех лет с полной или частичной конфискацией имущества». Год спустя власти уже широко применяли ее на практике, нарушая тем самым одно из ключевых положений декрета о замене разверстки натуральным налогом, согласно которому за крестьянином признавалось право не только продавать свою продукцию, но и оставлять ее в хозяйстве для использования по собственному усмотрению. Государство вновь стало определять объемы продукции как оставляемой в крестьянском хозяйстве, так и подлежащей рыночной реализации. И хотя поначалу 107-ю статью рекомендовали применять к хозяйствам, у которых товарные излишки превышали 2 тысячи пудов зерна, в действительности эта норма повсеместно нарушалась: изымались не только излишки, но и страховые запасы; нередко конфисковывался хлеб, а также значительная часть средств производства мельницы, амбары, предприятия по переработке сырья[545].
При этом для получения сведений об излишках власти начинают, подобно «комбедовской» поре, широко прибегать к помощи беднейших слоев сельского населения, вновь объединенных с 1926 года в так называемые группы бедноты, и уже тогда активно привлекавшихся к работе по выявлению скрываемых односельчанами объектов налогообложения[546].
На этом фоне неуклонно расширялись масштабы налоговых льгот для деревенской бедноты. В 1925/26 году от налога было полностью освобождено 5,5 млн бедняцких дворов или 23,5 % всех крестьянских хозяйств[547]. Вся тяжесть резко возросшего сельхозналога полностью перекладывалась на плечи основной массы середнячества и зажиточного крестьянства, а рецидивы «комбедовщины» обостряли и без того непростые внутридеревенские отношения, усиливая недоверие к властям и вызывая озлобление со стороны большинства сельских жителей.
Глава VIII
Культурные парадоксы постреволюционного времени
Ни в какой другой сфере парадоксы нэпа не проявляли себя столь ярко, как в области культуры. Власть предпочитала тогда термин «культурное строительство», а между тем процессы в этой сфере шли своим непредсказуемым чередом. Что определяло их ход?
Какое бы содержание мы не вкладывали в понятие культура, общее направление подвижкам в этой области — причем на всех уровнях — в 1920-е годы задавалось противостоянием революционаризма и традиционализма. Внешне противоборство носило позиционно-изнурительный характер. Но общая динамика социокультурных процессов определялась очередным «омоложением» населения страны[548], ситуация зависела от того, в пользу какой культуры выскажется новое поколение. Именно поэтому культуртрегерство 1920-х годов приобретало куда более основательные последствия для судеб страны, нежели «военно-коммунистический» наскок 1917–1921-х годов.
Революция по тогдашним понятиям предполагала достижение качественно иного уровня цивилизованности. Между тем перепись населения 1920 года выявила 54 млн безграмотных. Масштабные замыслы воспитания человека новой культуры оказались сопряжены с элементарной задачей ликвидации неграмотности. А поскольку денег у власти не хватало и на это, она попыталась мобилизовать общественность. В принципе в этом были заинтересованы все слои населения, хотя и по-разному. В 1923 году появилось Всероссийское добровольное общество «Долой неграмотность» — его возглавил М. И. Калинин. В 1925 году по официальным (уже отмеченным соответственными преувеличениями) сведениям в ликбезах обучалось почти 1,4 млн взрослых — в этой кампании активное участие принимали профсоюзы[549]. Параллельно в деревне росла тяга детей к образованию, связанная с давнишним стремлением порвать с опостылевшим сельским бытом и нравами[550]. Эти тенденции вовсе не были взаимодополняющими. Они носили внутренне конфликтный характер, связанный с тем, что статус «учености» приобретали традиционно мыслящие слои общества.
Активизация государства и общества в образовательной сфере не могла не вдохновлять педагогов, мечтавших о реализации своих проектов еще во времена самодержавия. Но их приверженность идее включения детей в сознательную жизнь на основе интегративного знания и трудовой практики, как и стремление создать школу-модель «идеального социального строя»[551] , далеко не вполне стыковались с нацеленностью власти на первостепенное распространение марксизма[552]. Кампания по борьбе с неграмотностью выросла во всеобъемлющую идеологическую акцию: буквари были переполнены магическими заклинаниями типа
