измайловцев. К тому же с каждым шагом мы были все ближе к Польше.
Я внимательно следил за полковником. В опасной ситуации людям свойственно обращаться к кому-то или чему-то, на кого можно положиться. Сначала я нашел поддержку в грохоте канонады, затем в собственной лошади, после в траншее, которая защитила меня от свистящих над головой пуль. Я понимал, что через несколько минут мы выйдем на открытое место, к тому же смертельно опасное. Я невольно обратил свое внимание на полковника. В этот момент он стал для меня началом и концом мира.
Полковник так естественно осенил себя крестом, а до этого я только один раз видел, как он крестился. Ему тоже надо было на что-то опереться. Подозреваю, что белые перчатки Шмиля выполняли ту же функцию.
Полковник стоял перед полком, дожидаясь, пока все офицеры займут свои места. Затем повернулся кругом и двинул лошадь вперед. За ним двинулись горнист и адъютант. Он что-то сказал им, они остановились, а полковник выехал вперед и стал оглядывать траншеи и пространство между ними. Сейчас он превратился в прекрасную мишень. Постояв пару минут, которые, естественно, показались нам часами, полковник слегка наклонился вперед, вытянул шею, словно хотел вобрать в себя общую панораму боя.
Затем быстро развернулся и поскакал к нам. Он остановился рядом с моей лошадью и в привычной для него телеграфной, несколько ироничной манере сказал:
– Толстяк! Первый и второй взводы пересекают овраг за траншеей. Проверь, чтобы они двигались через неравные промежутки времени. Займете позицию за вторым холмом и оттуда наблюдайте за третьим и четвертым взводами. Начинайте наступление одновременно с ними. Южнее есть разрыв в проволочном заграждении. Помни, что после того, как пересечете заграждение, твои люди должны рассеяться. Там может быть пулеметное гнездо. Сейчас пулеметы молчат, но я уверен, что они заработают, как только увидят вас. Полагают, что австрийцы сразу перейдут в наступление.
Я отдал честь, подозвал унтер-офицера, повторил ему слова полковника и отправил его к Шмилю. Затем, выхватив саблю, я неловко скомандовал:
– Справа… тройками… рысью… впер-ред!
Я понимал, что не умею отдавать команды, – умение достигается путем длительных тренировок. Будучи по профессии актером, я имел обыкновение давать отрывочные команды. На этот раз мое неудачное выступление ударило по мне. Налицо был абсолютный провал. Хорошо, что мои люди все-таки поняли меня. Я начал спускаться с холма, не оглядываясь назад, но и не следил внимательно за лошадью. Я думал только о том, как мы окажемся на открытой местности и станем прекрасными мишенями для противника.
Перед тем как выйти на открытое пространство (все происходило гораздо быстрее, чем я пишу или вы читаете), я обратился к унтер-офицеру:
– Я пойду вперед, а вы останетесь здесь. Когда я доскачу до противоположной стороны, неситесь во весь опор, стреляя на ходу.
Наступил опасный момент. Я знал, что, пока буду скакать по открытому пространству, мои люди не будут спускать с меня глаз. Они по-дружески относились ко мне. Я хорошо знал каждого из них, ровно настолько, насколько офицер может знать своих солдат. Они неоднократно доказывали, что сделают для меня все, что в их власти. С ними я никогда не испытывал голода, не замерзал, не подвергался ненужной опасности. И они знали, что я всегда старался сделать так, что им было как можно лучше.
Но никто не мог поручиться за то, что произойдет в такой экстраординарный момент. Если по малейшему движению моей спины они смогут решить, что я не пойду под огонь, как теоретически должен каждый и как я их неоднократно просил, то нашей дружбе наступит конец. Как легко на параде держать грудь колесом, спину прямо, а мягкое место гордо отставленным, но как трудно это сделать, когда вы не знаете, какая часть вашего тела будет прострелена.
В доли секунды, отделявшие меня от моих уланов, я вспомнил историю, рассказанную моей матерью, которая интересовалась эпохой Наполеона и любила рассказывать мне о маршале Мюрате. Адъютант заметил, что перед началом кавалерийской атаки у маршала так дрожали колени, что он не мог удерживать ноги в стременах. Тогда адъютант спросил:
– Сир, вы боитесь? У вас дрожат колени.
– Пускай дрожат, – ответил маршал. – Если бы они знали, куда я с ними отправляюсь, они бы дрожали еще сильнее.
И тогда я сказал себе: «Что ж, занавес открыт. Вперед, покажи, на что ты способен». Я решил, что должен продемонстрировать показательный легкий галоп, поэтому сел прямо, колени внутрь, пятки наружу, руки на поводьях.
Я видел перед собой песочный холм, ярко-желтый, высотой около 60 метров. За ним площадка, где можно остановиться. Я не поворачивал голову в сторону траншей, понимая, что первая же пуля попадет прямо в лицо. Я скакал и слышал непрерывные печальные завывания от летящих вокруг пуль – так воет ветер, запутавшись в корабельных снастях. Этот звук преследовал меня до тех пор, пока я не доскакал до песчаной дюны. Здесь он резко оборвался.
Я спешился. Мне все-таки удалось это сделать; я почувствовал некоторое облегчение. Но как там дела у моих уланов? Первая шестерка уже быстро мчалась в сторону дюны, практически по моим следам Я пытался понять по их лицам, произвел ли мой галоп на них нужное впечатление. Я отлично помню, что тогда у меня мелькнула мысль, не является ли тщеславие основным стимулом. В тот момент мне было ровным счетом наплевать на войну, немцев, наступление, да на весь мир. Больше всего меня занимал вопрос «Хорошо ли относятся ко мне мои парни?»
Придерживая лошадь, я с нетерпением наблюдал за приближением уланов. Прижавшись к шеям лошадей, они скакали прямо к тому месту, где я стоял. Когда им оставалось до меня около двадцати метров, я уже мог рассмотреть их счастливые лица, расплывшиеся в улыбках. Человек способен все превратить в игру. Я был первым, а потому напряжен и взволнован, как, впрочем, и они, наблюдая за мной. Но после того как у меня все получилось, пересечь открытое пространство стало для них чем-то вроде спортивного состязания. Итак, первая шестерка доскакала до меня, и уланы были такими возбужденными, что в первый момент не могли даже говорить. Я сразу понял, что они восторгаются мною. Охватившее меня чувство удовлетворения выразилось в том, что я тут же вскочил на лошадь.
Сидя верхом, я посмотрел на Бартека, высокого белокурого поляка, являвшегося неистощимым объектом шуток всего взвода. Добродушный великан обладал поистине беспредельным терпением Я, во всяком случае, не встречал более добродушного и терпеливого человека. Помню, как однажды он оборудовал для себя замечательное спальное место в конюшне и заранее предвкушал, как чудесно проведет ночь в тепле и комфорте. Бартек вышел буквально на пять минут, а за это время парни успели положить в его замечательную кровать кучу снега. Бартек вернулся, разделся, залез под одеяло и… погрузился в снег. Думаете, он разозлился? Ничуть не бывало. Он смеялся громче всех. Сейчас он раскраснелся; глаза сияли. Я никогда не видел его настолько возбужденным. Его кончик носа был в крови. Шальная пуля чиркнула по носу, и теперь с носа капала кровь, как вода из плохо закрученного крана.
– Вытри нос, – приказал я Бартеку. – Держу пари, ты сделал это нарочно, чтобы иметь возможность вернуться в столовую Красного Креста.
– Черта с два я вернусь туда, – ответил он, размазывая кровь по лицу своей огромной, как лопата, ладонью.
Уланы оглушительно расхохотались. Каждый вытащил из индивидуального пакета кусочек ваты, смочил его йодом и совал прямо в нос Бартеку. Он отмахивался, корчил забавные рожи, чем еще больше распалил парней. Они уже рыдали от смеха. Тем временем я оглядел свои ряды. Вокруг меня уже собрался весь взвод. Никто не был ранен, если не считать досадную царапину Бартека.
Теперь пришла очередь Шмиля. Он поскакал первым, и теперь все взоры были прикованы к нему.
Опустив поводья, Шмиль пересекал это проклятое место так, словно вышел на прогулку. Вынув папиросу из бокового кармана, он не спеша поднес ее к губам и прокричал своим уланам, успевшим догнать его:
– Есть спички?
Он подъехал к нам с последним из своих уланов. Да, он, пожалуй, перещеголял меня, но я всегда считал его профессионалом, а себя только любителем.
Мы умудрились не потерять ни одного человека; нос Бартека не в счет. Я увидел, что оставшаяся часть
