что его труды на благо обществу не пропали даром.
— Да, — говорил он, — а что я имею после того, как столько трудился и рисковал? Что, меня сделают министром? Никакой надежды, сэр, этих местечек другие добиваются. Даже если я выдвину свою кандидатуру, кто меня знает? Разве парламентская комиссия выберет меня кандидатом? Никакой надежды, сэр, вот почему, чем бы я ни занимался, я никогда не бросал своей камеры и мастерской. Их у меня никто не отнимет.
В голосе у него прозвучала нотка сожаления, но почему — Шрирам не понял.
— Но ведь ты сам сказал, что мы еще пребываем в младенческом состоянии.
Это была убедительная формула, удобная, приятная, можно было не задумываться о том, что она означает и почему употребляется.
— Верно, верно, — согласился фотограф. — Я не жалуюсь и не ворчу. То, что я сделал, я сделал с превеликим удовлетворением. Об этом я не тревожусь. Я просто говорю, что в этих фотографиях я запечатлел все, что мы совершили, и только.
Фотографий было огромное множество. Шрирам начал быстрее листать альбом.
Его охватила скука. Фотографии были похожи одна на другую. Еще и еще демонстрации. Еще и еще люди. Флаги. Плакаты, изображения национальных вождей, снова люди. Во всем этом была некая монотонность, которую он не мог больше выносить. Он все быстрее листал альбом. Вот и последняя страница: Джагадиш подымает флаг на каком-то публичном сборище.
Шрирам отложил альбом и спросил:
— А как тебе удавалось снимать самого себя?
— Уместный вопрос! Кто мог снять фотографа? Догадайся, как это делается. Ты думаешь, я себе на спину камеру укрепил, чтобы самого себя всюду фотографировать?
— Не исключено, — отвечал Шрирам, который быстро терял к этому всякий интерес. Он не желал больше ни смотреть на фотографии, ни слушать о них. Снимки с празднованием Дня независимости его раздражали. Он чуть не сказал: «Если б я только знал, к чему все это сведется! Не для того я писал на стенах «Уходите!» и устраивал крушения, чтобы дать фотографу материал для альбома!»
Он решил, что не будет больше смотреть снимки.
— У меня еще есть три альбома. В них отражена другая стадия нашей борьбы, — сказал меж тем Джагадиш.
И протянул руку, чтобы снять их с полки.
Но Шрирам перехватил руку.
— Нет, — сказал он, — не сейчас. У меня голова болит. Я больше смотреть не буду.
Мысль о том, что надо будет снова глядеть на толпы, флаги, собрания, привела его в ужас.
Джагадиш возразил:
— Хорошие фотографии — лучшее средство от головной боли. Это недавно установил один американский ученый.
— Я завтра их посмотрю, — пообещал Шрирам.
— Что ж, ладно. А знаешь, о чем я больше всего сожалею?
И он помолчал, давая Шрираму время догадаться, а потом продолжал:
— Что у меня тогда не было кинокамеры. Если б только она у меня была, я бы тебе все, что ты пропустил, показал. Все события прошли бы у тебя перед глазами. Вот это вещь! Если бы я за свои снимки брал, как другие фотографы, я бы уже имел самую большую кинокамеру. Но, увы, у некоторых из нас есть совесть!
Джагадиш разочаровал Шрирама: он казался таким замечательным подпольщиком, умным, четким, целеустремленным. А теперь несет всякий вздор. Видно, мирный воздух ему вреден. «И с чего это я выполнял его приказания?» — подумалось ему вдруг.
Джагадиш даже не поинтересовался, как ему там было в тюрьме, и это тоже огорчало.
— Тебя полицейские схватили? — спросил Шрирам.
— Меня? Ну нет, откуда ты взял? Они не знали, где меня искать. Я от них скрылся. Когда ты уехал, я поселился в том храме. Ты разве не видел его на первой странице? Заметил, какую я сделал к нему подпись?
И он снова протянул руку за альбомом.
— Да, да, конечно, очень уместную, — произнес торопливо Шрирам, хотя и не помнил, что там написано.
— К тому же, — продолжал фотограф, — у полиции не было случая меня схватить. Бабушка у меня не стала умирать в самое неподходящее время. Если б не твоя бабушка, ты бы в тюрьму не попал.
Шрирам не ответил. Он старался не думать на эту тему. Он надеялся, что, помимо фотографий, у них найдется какая-то тема для разговора. Любая, только бы отвлекла Джагадиша от альбома.
— А где Бхарати? — спросил Шрирам впрямую. — Она вышла из тюрьмы?
— Да, конечно, а я-то удивляюсь, почему ты о ней ничего не спрашиваешь? Думаю, может, он ее забыл?
— Забыл? Никогда! Ни на минуту! — воскликнул Шрирам со страстью. — Ты ее видел?
— Ну, разумеется, — отвечал Джагадиш с таким выражением, которое тут же обеспокоило Шрирама, пробудив в нем ревность.
Пока он там с убийцами общался, она, оказывается, вышла из тюрьмы, фотограф и его друзья встречали ее, преподнесли ей гирлянды и наверняка очень веселились. А она-то небось удивлялась, почему его нет! Он надеялся, что ей хотя бы напомнили о том, что он все еще в тюрьме.
— Ты ее встречал, когда она вышла из тюрьмы? — внезапно спросил Шрирам.
— Надо было бы, да нам это не удалось. Ее выпустили среди первых, и она в тот же вечер уехала в Ноакхали.
— Ноакхали? Зачем? Где это?
В географии он разбирался плохо.
— Ты разве не знаешь, что в Восточном Пенджабе творится? — сказал Джагадиш. — Индусы против мусульман. Убивают друг друга. Тебе совсем ничего не известно?
— Нет. Откуда мне знать? — отвечал Шрирам. — Я ведь не в городской читальне сидел и не в публичной библиотеке. Мне ничего не известно, и я не понимаю, о чем ты говоришь.
— В этой войне между людьми разных вероисповедании целые деревни сжигают. Тысячи людей убиты, потеряли родных, имущество, сошли с ума, уничтожены.
— Кто это делает и почему?
— Не спрашивай. Я — человек без религиозных предрассудков и не хочу говорить об этом. Одни убивают других. Вот все, что я знаю. Жизнь там остановилась, и Махатмаджи отправился туда с миссией мира. Он идет пешком из деревни в деревню и убеждает людей не бежать, не бояться, сделать то и это. Знаешь, он заставляет льва и ягненка есть из одной тарелки. А Бхарати, видно, об этом узнала.
Шрирам похолодел от страха. Вот уж чего он не ожидал! Ноакхали, Калькутта, Бенгалия, что все это значит? С чего это она так далеко от него уехала? Нарочно, что ли? Скрылась, пока он не вышел из тюрьмы?
— Почему это она вдруг уехала?
Фотограф в ответ только рассмеялся.
— Разве она не могла навестить меня в тюрьме? Ведь она знала, что я в тюрьме?
— Откуда? — спросил Джагадиш.
— Спросила бы, это не так уж трудно, — отвечал Шрирам в сердцах. — Небось она обо мне и не думала. Верно, совсем забыла меня.
Увидев, как он помрачнел, Джагадиш бросил шутки:
— Да не расстраивайся! Ты часто о ней вспоминал?
Шрирам хотел было что-то сказать, но голос ему изменил; он что-то пробормотал, умолк и всхлипнул. Джагадиш похлопал его по спине и сказал:
— Да что вдруг случилось, что ты так расстроился?
Шрирам ничего не мог ему ответить. Он плакал.
— Дурак! — вскричал фотограф. — А сам ты что сделал, чтобы не потерять с ней связь?
