В ожидании Махатмы

— О чем ты говоришь? Как я мог что-то делать, когда я сидел в клетке на цепи?

— Ну а сейчас? Что ты сейчас собираешься делать? Ведь ты теперь не сидишь на цепи или в клетке? Как поступишь?

— Она так от меня далеко, за тысячи миль, — простонал Шрирам.

Мысль о Ноакхали не давала ему покоя.

— Но существует почта! Тебе же не надо посыльного нанимать, чтобы он твое письмо доставил. Почему бы тебе ей не написать?

— А ты узнаешь адрес и отошлешь его?

— Обещаю. Напиши письмо — и я его отошлю.

Перед Шрирамом мелькнул луч надежды.

— Что же мне ей написать? — спросил он.

— Гм, этого я тебе не скажу. У каждого в этих делах свой стиль.

Шрираму одно было ясно: мысли его были, как в тумане. Ни думать, ни планировать он не мог. Вот когда сказались месяцы, проведенные в тюрьме.

Джагадиш сжалился над ним и сказал:

— Отдохни немного. Закрой глаза и расслабься.

Он подошел к небольшому столику, вынул перо и лист бумаги и начал писать. К этому времени движение на улице перед мастерской смолкло.

— А ты не хочешь закрыть мастерскую? — спросил Шрирам.

— Не беспокойся. Я сам о себе позабочусь. Такие письма я не очень-то умею писать, но я постараюсь. А ты пока закрой глаза и выброси из головы все мысли, если сможешь.

Джагадиш уселся за стол и написал длинное письмо, которое начиналось так:

«Моя дорогая,

Снова ты от меня ускользаешь! Хоть я и вышел из тюрьмы, я все равно тебя не вижу! Но где бы я ни находился, в тюрьме ли, на воле, я думаю только о тебе. Я о тебе все это время день и ночь думал, даже тюремные законы не могли мне помешать думать о тебе. Сегодня я вышел из тюрьмы, и мой друг Джагадиш (очень хороший человек, это я должен отметить) сообщил мне о тебе. Тюремные решетки так долго держали меня вдали от тебя, а теперь между нами пролегло много миль, но это не важно. Что для меня это расстояние? Можно мне приехать к тебе? Потому что без тебя я задохнусь и погибну, как рыба, выброшенная на сушу. Я должен тебя увидеть и поговорить с тобой. Ответь мне как можно скорее».

Джагадиш так увлекся письмом, что совсем забыл о времени, а Шрирам меж тем задремал и начал тихонько похрапывать. Джагадиш взглянул на него, положил письмо под пресс-папье и написал на отдельном листе: «Если тебе это письмо понравится, подпиши его и прямо с утра отошли. Впрочем, лучше бы ты переписал его собственной рукой». Он встал и запер дверь на улицу. Выключил свет и ушел в жилую часть дома, тихо затворив за собой дверь.

Десять дней тревожного, отчаянного ожидания — и наконец пришел ответ:

«Рада получить твое письмо. Если сможешь, приезжай в Дели. Адрес: Бирла-Хаус, Нью-Дели. Наша программа пока не ясна. Мы отправляемся с Бапу в Бихар, где беспорядки. Столько надо тебе рассказать! 14 января вернемся в Дели. Поеле этого приезжай в любое время. Мы будем рады тебя видеть. Бхарати».

* * *

Наконец экспресс прибыл в Нью-Дели. Шрирам попытался пробиться к окну, чтобы увидеть Бхарати. Но сгрудившиеся у окна мужчины его не пропустили. Говорить с ними было бесполезно: они жили в другом мире. Он говорил на тамили и на английском, они же знали только хинди, урду и еще что-то. Теперь-то он понял, почему Бхарати так настойчиво требовала, чтобы он выучил хинди. Чтобы доставить ей удовольствие, он заглянул в азбуки и хрестоматии, но дальше этого не пошел. Последние тридцать шесть часов он ни с кем не разговаривал. Он думал о своем: тюремная жизнь научила его довольствоваться собственным обществом. В пути случилось одно неприятное происшествие: внезапно откуда-то появились двое мужчин и начали внимательно рассматривать всех пассажиров. Подойдя к нему, они остановились и что-то спросили. Это были здоровенные детины. Он уловил только слова «мистер» и «индус», и что-то ответил им на ломаном хинди, а потом на тамили и по-английски, но это не произвело на них никакого впечатления. Они придвинулись ближе, с угрозой вглядываясь в его лицо; Шрирам приготовился защищаться. Он вскочил и, не думая на каком языке говорит, потребовал:

— Что вам от меня надо? Чего уставились?

Но тут один из них оттянул ему мочку уха, вгляделся и, увидав прокол, сделанный в детстве, отступил, пробормотав:

— Индус.

Они потеряли к нему интерес и двинулись дальше. Когда они удалились, пассажиры в купе словно вышли из оцепенения. Кто-то стал объяснять Шрираму, что это были за люди, и после долгих попыток на разных языках он, наконец, понял, что они искали мусульман, а найдя, сбрасывали на ходу с поезда. Это были отзвуки волнений, происходящих в других частях страны. Шрирам погрузился в молчание и не нарушал его до конца путешествия.

А путешествие было нелегким: в давке он не мог ни вытянуться, ни рукой шевельнуть. Люди все прибывали и наваливались на него. Порой он даже ног не мог выпростать. Когда ему хотелось поспать, он откидывал голову на окно или клал ее на плечо незнакомому соседу. Почувствовав голод, он окликал на станции продавца чая и пил его. Кофе здесь было не достать. Странные тут жили люди, на его взгляд: утром они первым делом ели сладкое джилеби, запивая его горьким чаем; да и вообще его окружал странный, фантастический мир. Как настоящий южанин он жаждал кофе, который так любил, но кофе здесь добыть было невозможно. Приходилось, словно в тюрьме, лишь мечтать о нем. В целом жизнь в поезде весьма походила на тюремную: то же скопление чужих людей в тесном, душном пространстве. Впрочем, здесь ему было даже хуже, чем в камере. Там, по крайней мере, он мог с кем-то поговорить, а тут вокруг звучали совершенно бессмысленные слова. Вагон был набит людьми, которые курили самокрутки и, не задумываясь, плевали на пол; пробиться в туалет было практически невозможно.

Стоило поезду где-то остановиться, как Шрирам тотчас выскакивал из вагона, а заслышав свисток к отправлению, тут же бросался назад.

Наконец настал день, когда поезд прибыл в Нью-Дели. Было около одиннадцати часов дня. «Нав Дхе-е-ли!» — закричали пассажиры. Все пришло в движение. Он попытался пробиться к окну или к двери, чтобы поскорее увидеть Бхарати. В письме она обещала встретить его на вокзале. Он с ужасом подумал о своем виде, попробовал расчесать пальцами волосы — они спутались и стояли дыбом. Он знал, что потен, грязен и выглядит неприглядно. Хорошо бы перед встречей с Бхарати помыться, ведь прошло столько лет… Вот из-за спин и голов людей, толпившихся у окна, мелькнуло ее лицо; в тревоге он стал проталкиваться, не глядя, к выходу; поезд прошел мимо, потом остановился. Вон она стоит, внимательно вглядываясь в окна. Сердце у него упало. Он боялся показываться ей в таком виде на глаза. Что она подумает, когда увидит, во что он превратился! Его охватило отчаяние: после этого путешествия в поезде он понимая, что, если он к ней не выйдет, он вряд ли сумеет ее потом разыскать. Возможно, он потеряет ее навсегда.

Когда он слез с поезда, неся в руках чемодан и сверток с постелью, Бхарати мигом разглядела его в толпе. Она замахала и подбежала к нему. Схватила его за руки и воскликнула:

— Как я рада тебя видеть!

В голосе у нее было столько неподдельной любви, что Шрирам тут же забыл обо всем: о своем виде, о грязи, — к нему вернулась уверенность в себе.

Она оглядела его и заявила:

— У тебя такой вид, будто ты родился на севере Индии. Настоящий пенджабец! Надеюсь, ты понимаешь наш язык?

И тут же взяла все в свои руки. Отобрала у него сверток с постелью и сказала:

— А ты чемодан неси.

Он выхватил у нее постель и взвалил ее себе на плечо.

— Не глупи, — приказала она. — Ведь у тебя не четыре руки.

И сразу все стало на свои места. С Бхарати рядом он почувствовал себя как дома, будто вернулся