потом покачало ветвями, наклонилось, загрохотало, вспыхнуло и заревело. Оно хлестало ветвями и согнулось под напором урагана, когда небеса разверзлись, а потоки воды хлынули вниз, как будто из переполненного небесного Нила. Ураган сдул крыши с жилищ рабов, а стены из грязи превратились в бесформенные глыбы. Потоки воды погасили огонь во всех печах. Во дворце фараона собственную кровать бога торопливо переместили из-под протекающей крыши в сухое место. Люди сбились в кучи, дрожа и вопя от страха, дети вскрикивали при вспышках молнии, все говорили о конце мира.
Это были ужасные минуты, но вскоре все кончилось. На следующий день, когда земля парила от влаги, стены из грязи снова сооружались, дети собирали листья пальм для кровли, живописцы и рабочие были заняты восстановлением сильно поврежденных помещений дворца. На второй день все почти восстановили, и садовники убирали сорванные ветви и сломанные цветы.
Дерево у мусорных ям было вырвано с корнем.
– Как жаль, – сказал главный садовник, – ведь его приказал посадить в этом месте сам фараон. Надо бы здесь посадить другое, а вы тем временем позаботьтесь об остальных деревьях.
– Здесь лежит какой-то старик! – воскликнул один из рабов, который ближе всех стоял к дереву. – Дерево упало прямо на него, я думаю, он мертв.
– Кто он? – спросил главный садовник. – Кто-нибудь знает, кто он? – Никто не ответил. – Ну, тогда пусть двое из вас похоронят его где-нибудь.
– Ну и ну, – говорил главный повар четыре или пять дней спустя, – и куда это запропастился наш старый дурень, вечно здесь путавшийся под ногами? Кто-нибудь знает, где он?
Но никто не знал.
Префект Иерусалима
С запада, со стороны реки, надвигалось темное облако и нависало тенью над пыльными оливковыми садами на террасах холмов. На его фоне бесплодные утесы известняка казались ярко-белыми. Впервые за два месяца собирался дождь. На некоторое время прекратятся песчаные бури, не надо будет прикрывать лицо и экономить воду. Мена вздохнул. Единственное, в чем годами нуждался Египет, – это вода. В Иерусалиме, когда затхлые цистерны были опустошены до последней капли, единственным источником воды в городе оставался родник, и воду приходилось выдавать маленькими порциями, которые отмеривали очень тщательно. Вокруг родника всегда было грязное месиво. Перед дождем испепеляющая жара и зловоние становились невыносимы, к этому нельзя было привыкнуть даже за двадцать лет, и мысль о том, что через несколько мгновений подует прохладный ветер, не облегчала, а усугубляла это состояние.
В тысячный раз Мена на мгновение пожалел о тех счастливых днях, когда находился в армии. Он – единственный сын весьма честолюбивых родителей, предназначивших для него с самых ранних лет карьеру писца. Если бы он был не столь смел и активен или учитель – не столь свиреп, то он мог бы стать им. Фактически он так устал от постоянного битья, что в пятнадцать лет убежал. Это были великолепные дни, когда фараон сам ехал впереди своего войска. Мена обожал захватнические походы, приготовление еды и сон под открытым небом, возможность напиться допьяна в тех странах, где было хорошее вино. Он восхищался видом моря и хмелел от чувства того, что принадлежал к высшей расе по отношению к невнятно бормочущим сирийцам. Сражение приводило его в восторг, ощущение победы и трепетных переживаний наполняло его, когда он получил первое золотое кольцо за доблесть и когда его повысили в звании после первого же военного похода.
Это были золотые дни. Когда его начальники узнали, что Мена умеет писать, он очень быстро начал продвигаться по службе. А его отвага стала легендарной. Именно Мена приобрел известность после взятия крепости Иоппа, когда он со своими воинами проник в нее, спрятавшись в огромных кувшинах для воды. В качестве награды ему предоставили отряд, с которым он мог, как ему сказали, добывать славу и богатства. Тутий назначил его префектом Иерусалима – небольшого города на холме.
Мена часто задавался вопросом, почему Тутий поступил так: не только лишь потому, что ревновал и завидовал ему и хотел присвоить всю славу взятия Иоппа себе. Иерусалим, в конце концов, не располагался даже на главном маршруте в Сирию. Путь в эту страну проходил по побережью из Газы, и этот город оставался в стороне. Ни египетские торговцы, ни важные послы, ни отряды, которые шли улаживать конфликты в северных городах, никогда не заходили в Иерусалим. Единственными, кто когда-либо посещал это место, были люди из Египта, раз в год сопровождавшие царскую дань от царя Абишуа, которую они собирали у подданных и часть которой оставляли в казне Мены. С этим караваном Мена или сам Абишуа имели возможность посылать письма фараону с выражением своей преданности. Они были начертаны понятными знаками на обожженных глиняных дощечках. В конце обычно писали просьбу, пронизанную надеждой и отчаянием долгих томительных месяцев. «Верните мне моего внука, Абди-Хиту, – написал Абишуа. – Я старею, а он мой единственный наследник. Жив ли Абди-Хита?» Но эта просьба всегда оставалась без ответа.
Тогда Мена получал за письма более щедрое вознаграждение. В последнее время он отчаянно нуждался в подкреплении, чтобы следить за кочующими пастухами, которые шли из Иордании. С предыдущим караваном ему пришла помощь. Фараон из своей безграничной щедрости прислал в Иерусалим пять человек.
Это был такой случай, когда Мена мог бы расплакаться; но за двадцать лет тоски по дому все его слезы высохли. И вместо рыданий он устроил обычный пир для воина, возглавлявшего караван, дал, как обычно, ему взятку и задержал его насколько возможно, чтобы от души наговориться с египтянином.
– По крайней мере, вам надо было попросить Абишуа дать вам сопровождающий эскорт, – сказал он. – Дорога не безопасна, а половину ваших солдат вы оставляете здесь. Мы хорошо обучаем людей, но и их стрелки неплохие.
Начальник каравана стремился как можно быстрее вернуться в удобные казармы в Газе и принял это предложение, посчитав, что сирийцы могут быть полезны как погонщики ослов, которых использовали для перевоза груза через горы. Но он не имел никакого представления о сирийцах как о солдатах. А все префекты этих отдаленных городов на холмах казались ему одинаковыми. Каждый из них горел желанием узнать последние египетские новости и похвастать своими собственными достижениями, будто бы они были полководцы, а не неудавшиеся постаревшие воины, со временем ставшие похожими на местных жителей. Этот старый служака из Иерусалима, например, был одет в засаленный шерстяной халат, который обычно носили сирийцы.
Поднялся ветер. Через несколько мгновений пойдет дождь. Мена подошел к своему сундуку и достал оттуда сирийскую одежду, к которой египтяне относились презрительно. Он ревностно относился к своей одежде, но в Сирии в это время года было необходимо носить теплые вещи. Когда цистерны наполнялись водой, эту одежду обычно стирали.
Абишуа появился на пороге как раз в тот момент, когда начался дождь. Мена учтиво поклонился ему. Одной из его обязанностей было поддерживать достоинство Абишуа как царя, хотя сам Абишуа не требовал поклонения к себе, особенно после того, как постоянные просьбы о Абди-Хите оставались без ответа. Абишуа не воспитывался в Египте, но в течение года или двух был заложником в Мемфисе в золотом Оне. С тех пор его посвятили в цари и помазали священным египетским маслом. Изредка вместе с Меной они приносили пожертвования в небольшой храм Амона и платили дань богам, невнятно читая несколько молитв. Фактически он был образцовым царем, не слишком честолюбивым, поскольку не чувствовал угрызений совести из-за того, что лишь благодаря дюжине солдат Мены и страху среди сирийцев к спящей власти Египта он мог оставаться на троне. Однако последнее время он начал сомневаться относительно того, как относятся к имени Абишуа в Египте, и его интересовал вопрос, не подойдет ли его племянник Бела для службы фараону, особенно если станет известно, что Абди-Хита мертв.
– О, мой бог, мой царь, что привело тебя в мой бедный дом? – сказал Мена, низко кланяясь, но не из уважения, а чтобы все видели, как он выполняет свои обязанности. Иерусалим, расположенный на узком горном хребте за стеной из грубо отесанных камней, был сильно перенаселен, даже царю было трудно оставаться незамеченным.
За оглушительным раскатом грома полил дождь, и Мена не разобрал ответа Абишуа. В полутьме он мог увидеть, как тот что-то показывал руками, а потом взмахнул ими, как безумный, над головой и затем ударил о землю своим жезлом. Мена привык к таким сценам, которые повторялись слишком часто, по мере того как старик слабел и, таким образом вымещая свою злость, искал виноватых в собственной немощи. Презирая
