безграничны, я взываю к вам, молю о помощи!..
Кольнул палец, уронил несколько капель крови на лист бумаги и поджёг бумагу на свече.
— Правьте рукой моей, дабы причинила она вред врагу моему! На то моя воля! Да будет так!
Видел бы его сейчас Мёльдерс. «Ваш идеализм скоро облезет как позолота, попомните эти слова, мой дорогой юноша». У бывшего главы оккультного отдела «Аненэрбе» оказался достойный преемник…
Штернберг сунул остриё спицы в огонь. Всё проще простого: у мужчины возраста и комплекции Бормана, придерживающегося скверных бормановских привычек, вполне может случиться апоплексический удар. Секретарь фюрера просто не проснётся утром после очередной пьянки. Что тут подозрительного?
Пламя обнимало заострённый кусок железа.
Хотелось верить, что Мёльдерс не может сейчас видеть его действий, не может о них знать. Ведь Мёльдерс — в подземном концлагере-заводе, под строжайшей охраной. У него нет кристалла. Ему запрещено разговаривать, а охранникам строго запрещено смотреть ему в глаза. За ним постоянно следят, а ночью то и дело будят, не давая выходить в Тонкий мир. Правда, двенадцатичасовая рабочая смена и жидкая свекольная похлёбка весьма способствуют астральным путешествиям: приходя к себе в камеру (одиночку, разумеется), он наверняка падает на нары как убитый, и истощённое тело мгновенно отпускает на свободу его бесовскую душу. Разве в таких условиях Мёльдерс не сумеет в конце концов найти какую- нибудь лазейку?
«А ты сам не нашёл бы?»
Штернбергу показалось, что он услышал за плечом знакомый свистящий смешок.
Чернокнижника Мёльдерса, в отличие от этой свиньи Бормана, не возьмёт никакое энвольтирование…
Рука, сжимающая нагретую на огне, почти обжигающую пальцы спицу, опустилась. Борман смотрел с фотографии тупо и властно. Не случится ли так, что после отбытия Бормана в мир иной фюрер лишь укрепится во мнении, исподволь навязанном ему безвременно почившим секретарём? Гитлер ценит своего ротвейлера, приносящего ему в зубах доклады и за его спиной смыкающего челюсти на загривках своих соперников. Не углядит ли фюрер во внезапной кончине секретаря прямое доказательство всем бормановским сомнениям?
Однажды возникшая — или высказанная кем-то — идея поселяется в сознании, чтобы либо разрастись, либо исчезнуть под натиском других идей. Если фюрер заразился подозрительностью, то поздно убивать Бормана. А если нет — бессмысленно.
«Всё на самом деле элементарно, — ядовито сказал себе Штернберг. — Не лукавь. Ты просто не хочешь быть таким, как Мёльдерс, вот в чём фокус».
Он отложил спицы. Едва ли на монолитно-твёрдое, как булыжник, сознание Бормана удастся воздействовать через фотографию — это не многоэтажное, с анфиладами, переходами и флигелями, сознание интеллектуала Шпеера. Но попробовать стоит.
«Ты чистоплюй. Как бы тебе не поплатиться когда-нибудь за это. Ведь в конечном счёте ты просто- напросто трус».
Адлерштайн
Штернберг торжествовал.
Никто более не сомневался в его исключительной проницательности, никто уже не решался с ним спорить, и никто не отваживался отдавать ему приказы, даже группенфюрер Илефельд — что касается собственно Илефельда, то после показательного разбора дела Эдельмана эсэсовский генерал вообще предпочёл самоустраниться и покорно давал вялую отмашку любой инициативе Штернберга. Первым делом Штернберг вытребовал у него разрешение на ментальный досмотр всех участников комиссии и только после проведения этой процедуры наконец согласился посвятить их в детали предстоящей операции.
Длинный стол был накрыт зелёным сукном, словно на заседании инквизиционного суда. Тяжёлые портьеры позади кресел тоже были зелёного цвета, и, вероятно, поэтому лица рассевшихся за столом офицеров имели нездоровый болотно-зеленоватый оттенок. Впрочем, последнее скорее следовало приписать к последствиям пресловутого ментального досмотра — ибо, вопреки заверениям Штернберга, процедура оказалась на редкость гадостной: то, как оккультист копался в предоставленной в полнейшее его распоряжение человеческой памяти, по грубости и унизительности больше всего напоминало смесь грабежа и изнасилования. Выпотрошив сознание последнего из командированных фюрером наблюдателей, Штернберг удовлетворённо осклабился и объявил, что отныне не опасается за благополучное завершение своей судьбоносной миссии.
И вот теперь он важно расхаживал перед большой картой центральной части рейха — как всегда, в чёрном мундире, лохматый больше обыкновенного — и витиевато говорил, размашисто жестикулируя. Подкупающе-приятный тембр его сильного чистого голоса вместе с особой звенящей приподнятостью тона сообщал нечто незыблемо-истинное каждому слову, и он как никогда походил на молодого жреца некоего древнего и могущественного божества.
— Мы будем говорить о возможности победы. Господа реалисты мне возразят, что с учётом сегодняшней обстановки — увы, не внушающей надежд — речь скорее следует вести о её невозможности. Господа догматики подумают, что слушать меня им совершенно ни к чему — их вера в грядущую победу Германии и без того подобна вере во второе пришествие Христа. И для тех, и для других я скажу: нам дана блистательная возможность, и лишь от нас зависит, сумеем ли мы ей воспользоваться. Мы сможем выиграть войну, если у нас будет оружие, применение которого даст совершенно неожиданный эффект. Преимущество перед противником, тщательность планирования наступательных операций, массовый выпуск вооружений, новаторство технических решений, качественное обучение новобранцев — но что имеет решающее значение для всего перечисленного?.. Время. Время — единственный фактор, над которым люди не имеют ровно никакой власти. Проблема нехватки ресурсов решаема, но неотвратима та катастрофа, которой грозит отсутствие времени, — ведь оно с равной скоростью течёт как для быстро наступающего противника, так и для терпящей поражение армии, даже не успевающей собрать воедино остатки разбитых частей…
Штернберг произносил всё то, что прежде повторял уже с десяток раз, и мысли его занимали отнюдь не вопросы о сущности Времени. Утром у него был телефонный разговор со Шпеером. Голос министра был глухим и вялым: Шпеер только что вернулся из поездки на фронт и говорил о молодых лётчиках, гибнущих в первый же боевой вылет, потому что курсанту теперь отводится меньше часа в неделю на тренировочные полёты; об аэродромах, заполненных истребителями без капли горючего в бензобаках; о бесконечных колоннах грузовиков, запряжённых быками; о заводах в прифронтовой зоне, которые восстанавливают неделями, чтобы запустить всего на несколько дней до очередной разрушительной бомбёжки. Упомянул он и о слухах о невиданном «чудо-оружии», ходивших среди солдат. Операция «Зонненштайн» шла полным ходом, но Гитлер не проявил никакого интереса к тому, что первая волна прорывателей блокады вернулась с задания. Фюрер на глазах превращался в развалину. Он уже никому и ничему не желал верить, а со Шпеером обходился крайне пренебрежительно (похоже, именно это удручало министра больше всего). И по любому поводу твердил: «Все кругом только и делают, что обманывают!..»
Этот разговор оставил тяжёлое впечатление. Штернберг и прежде не особенно надеялся, что Шпееру или Гиммлеру, имевшим постоянный доступ в ставку, при наихудшем варианте развития событий удастся отговорить Гитлера от каких-либо непредвиденных скоропалительных решений. Теперь стало окончательно ясно — и тот и другой лишь щёлкнут каблуками: «Яволь, мой фюрер!» — даже если стремительно дряхлеющему (действительно, не из-за Зеркал ли?) Гитлеру взбредёт в голову взорвать Зонненштайн.
Штернберг едва находил силы сдерживать приступы лихорадочной спешки. Чем скорее он предстанет перед Зеркалами, тем лучше.
В комнате не было демонстрационных моделей, лишь несколько карт и схем на стенах, но долгая речь произвела должное впечатление на членов комиссии. Штернберг чувствовал, что они опасаются его
