поднимая ее за хвост.А потом мы с соседкой болтали, ия не помню, когда и как…в ванной, кажется… как же звали ее?У нее была теплая талияи холодный металл на руках,у нее были пальцы ласковые,лепетала: кто без греха?!Утром впору было расплакаться:только запах кильки на лацканеюгославского пиджака.
ОРФЕЙ
Нынче в ад попадают проще:фиг ли петь — пятак в турникет —и спускаешься в Стиксовы рощик пресловутой подземной реке.Вот перрона асфальтовый берег,вот парома электрорёв.Закрываются пневмодвери,и Харон говорит: вперёд!Понимая, как это дико,я, настойчивый идиот,тупо верю, что Евридикана конечной станции ждет.Я сумею не обернуться,не забуду, что бог гласил,только в два конца обернутьсямне достанет ли дней и сил?Разевается дверь, зевая,возникает передо мной«Комсомольская-кольцевая»вслед за «Курскою-кольцевой».Мне не вырвать ее отсюда,не увидеть ее лица,и ношусь, потеряв рассудок,по кольцу — до конца — без конца.
ПОЭТ
Ну что вы все глядите на меня?А разве мог я поступить иначе?Извольте: я попробовал, я начал:во рту ни крошки за четыре дня,и никакой работы! Деньги значатгораздо больше, чем предположитьумеем мы, когда живем в достатке.Я заложил последние остаткидобра, когда-то нажитого. Жить —во-первых — жрать! А если корки сладки —все принципы — пустая болтовня.Ну что вы все глядите на меня?Я сделал что-то страшное? Продался?Но я остался тем же: те же пальцыи тот же мозг! Так в чем моя вина?Ведь мы меняем кожи, а не души!Ужам — и тем дозволено линять!В конце концов, могу я быть послушеннаружно только, и оставить детямправдивый очерк нашего столетья(пусть — поначалу — тайный)? Разве лучше,себя тоской и голодом замучив,навек задуть ту искорку огня,которая подарена мне? Кто-тоостаться должен жить, чтобы работать?!Ну что вы все глядите на меня?
