Открытая педагогика

вас целую волну обиды, оскорбленности, чувство, что вас бросают и т. д. «Ну и упрямство! — думаете вы. — Ах ты, щенок, нет, я тебя просто так не отпущу, будешь служить подо мной. И твою дурацкую женитьбу я для этого и использую. Ничего, еще не вечер». А уж когда сам Жадов появился на пороге, вы подумали: «Прекрасно! Пришел все же. Ну, держись!» Вот такое письмо-этюд на преджизнь Вышневского я передал

Владимиру Б.

У нас было два исполнителя роли Вышневского. И вот другая запись:

«Встречаюсь с другим актером. Он и подходит к роли, и разбирает роль толково, но мне почему-то неинтересно. Мне почему-то за всем видится театральность. Мне почему-то кажется театральным и его темперамент, и его разбор. Б. не такой аналитик, но более естественен и более непредсказуем, хотя зерно его Вышневского пока не определено. И все же, почему же я не принимаю прямой и логичный разбор второго исполнителя? Сам не знаю. Почему-то мне больше нравятся не разборы, а непрерывность жизни героя, обаяние, возбуждение, неожиданности, перепады, когда он то заводится, то вдруг замолкает… А разбор параллелен, как это ни странно. Должно быть особое и очень принципиальное сочетание разбора и других каких-то ощущений, которые не есть разбор. И, может быть, этим ощущениям логичный разбор мешает или противопоказан, или вообще разбор противоречит ощущениям»…

Вот тут, мне кажется, сердцевина нашего спора с некоторыми общепринятыми приемами работы; спор, который йотом, через два года вспыхнул в той же Самаре на другой работе с новой силой. Это спор фактически с действенным анализом, со способом работы от логичного рационального, как бы точного разбора. Почему я говорю «как бы». Потому что истинное ощущение роли добывается не головой, а всей душой и воображением актера. Может быть, конечно, логический разбор неудобен, несвойственен лично мне. Но, может быть, все-таки это естественно, что приходят в столкновение этюдный метод и метод действенного анализа.

После еще одной репетиции:

«Кризисный момент. Разговор с главным режиссером, который передает мне некие неудовольствия актеров. Они, мол, считают, что, надо уже ставить, пора работать но маленьким кусочкам. Что ж, неприятно иметь рекламации. Думаю, в чем же дело? Мой ли эмпиризм причина? Мое ли излишнее увлечение этюдностью или их косность? И вот уже говорю об этом с актерами напрямую: я не работаю по кусочкам, не ставлю (то, чего вы хотите), потому что не закончена еще разведка телом. Вообще, ставить спектакль можно только на сцене, а не в комнате. Я не знаю мизансцен, давайте все познавать и изобретать вместе».

С двумя актрисами, которые играют Полину, сначала были абстрактные споры. Они высказывали свои убеждения, основанные на тексте Островского. Соображение, против которого, вроде бы, и не возразишь: «Полина — дурочка». Но я говорю: «Давайте пробовать». На площадку пошла Вера Р. и так прекрасно и спокойно воспринимала все, что происходило! В-о-с-п-р-и-н-и-м-а-л-а. Это важнейшая вещь — восприятие. В результате слова остались словами, а победила ее природа, чего и хотелось. Победила природа красивой и содержательной молодой женщины, и возник новый смысл, который я до этого только смутно предчувствовал, и на котором смутно настаивал. Дело в том, что в Полине-Р. живет любовь к Жадову, любовь, через которую сестре Юленьке в ее стремлении опрокинуть Жадова не так просто пробиться, да и их матери Кукушкиной тоже. А драматизм существования Полины и Жадова не в бедности только, а в том, что из-за его так называемой идейности нет радости жизни. И я очень был доволен, что такие результаты принесла проба, потому что рациональные варианты разбора были посрамлены. Хотя, «хваля» себя, я и другое подумал: «Может, я в чем-то и неправ? Может быть, я таким образом размазываю упругий сюжет?» Во всяком случае, я решил тогда «давить» на Веру Р. в найденном направлении и делать из нее этакую бесприданницу. А вот из Ларисы С, из второй исполнительницы, если будет время, — думал я тогда, — буду делать дурочку, дуру на полную катушку.

Дальше была целая серия индивидуальных встреч. Сейчас я бы не взялся утверждать со всей определенностью, что они были стопроцентно полезными. Но тогда казалось, что они полезны. Тем более, что с этим связана одна из последующих записей: «Поразительно, как в театре предварительные слова, действительно, «почти ничего не значат» (это мысль А.В. Эфроса). Как умно я разбирал с Алешей Ф. встречу с Полиной, в том числе его маленький монолог «Мне смеяться над вами». А вышел Ф. на площадку и стал банально играть жениха. Правда, мы тут же наладили это место, и тогда возникли в сцене три внятных куска, а также действенность: испытание правдой. Жадов невольно испытывает Полину. Она же не испугалась этой жадовской проверки и в итоге, наоборот, у них возникла удесятеренная любовь».

И снова непростая проблема отношений с актерами. Конфликт с актером, с исполнителем роли Мыкина. Репетировалась сцена «Мыкин — Жадов». Владимир Г. настырно упирался глазами в Жадова («общение»), впивался в него, а сам в это время терял внутренние виденья. Я возражал. Он упрямился, говорил, что ему надо зацепиться за партнера.

Я: Не надо за партнера, надо за воображение цепляться, просто рассказать про себя.

Он: Какая задача? Какое действие?

Я: Никакая.

Он: Меня так учили, двадцать лет так работаю (зло). Возьмите другого артиста.

Я: Пожалуйста.

Он уходит…

А еще до этого он просил дать ему попробовать так, как он считает нужным, а я же не хотел этой «пробы», так как видел в его намерениях только напряжение и штампы. В общем, разыгрался банальный театральный скандал. Я решил не избегать конфликта, думал, пусть лучше сейчас это случится, чем потом. Но прав ли я был? Вряд ли. Во-первых, лишняя морока, но и по существу, наверное, я неправ. Плохо, что актер почувствовал себя марионеткой. Значит, где-то я все же нарушил свободу актерского пробования, а это — педагогический грех. Почему-то Г. также обвинил меня в нарушении какой-то договоренности, и процитировал свою запись за мной с прошлой репетиции. Глупая, догматическая запись, но не следить же за тем, что записывают актеры!

А потом состоялся у меня обмен письмами с Владимиром Г.

Письмо ко мне:

«Уважаемый Вениамин Михайлович, месяц назад, когда я предпринял меры по моему уходу из спектакля по причине неприятия логики персонажа, вы, уважаемый Вениамин Михайлович, уговорили меня остаться. Уговорили тем, что мне была предоставлена возможность сочинить историю персонажа и наполнить его содержанием, понятным мне как исполнителю. Я очень благодарен вам за репетиции, которые приносили радость и мне и моему партнеру, казалось, что и вам. Даже на последних прогонах вы неоднократно отмечали положительные моменты и выражали удовлетворение моей работой при всех участниках спектакля. Но за день до сдачи вы стали загонять меня в свой прежний вариант и обвиняли меня в том, что я не могу на ходу перестроиться. Вы прекрасно понимаете, что за день до спектакля я не позволю себе выйти из постановки. Мне очень жаль, что в сорок лет я позволил так провести себя. Я далек от наивности, но не разучился искренне и больно переживать подобное отношение к себе. Тем не менее, я благодарен вам за нашу встречу, за интересные моменты, за репетиции и за урок.

С уважением. Заслуженный артист России Владимир Г.».

Мое письмо:

«Дорогой Володя! Не скрою, я взволнован вашим письмом, вашей искренностью. Впрочем, я так и понимал вас как содержательного искреннего человека и актера. Конечно, я как режиссер и старший творческий коллега все наши нестыковки считаю своей виной. Значит, я был неточен в своих объяснениях, в своей работе с вами. Единственное, в чем вы, конечно, неправы, это в моральном аспекте, в том, что вы подозреваете меня в какой-то степени в коварстве, в обмане. В этом отношении я, поверьте, безупречен. Я слишком люблю актеров, чтобы играть с ними в какие-то недостойные игры. Поэтому я прощаюсь с вами с искренним чувством благодарности и без малейшего осадка на душе. Другое дело — профессиональные размышления. Видимо, сперва, наметив эту роль как траги-лирическую, нервно- лирическую (помните, я сразу говорил о Достоевском), я потом забыл напоминать вам о колючести этого человека, о его непростом характере, о его внутренних и внешних метаниях, о конфликте с Жадовым. И мы с вами в какой-то момент остались только с любовью и дружбой и оказались сентиментальными. Повторяю,