«Приезжай, обкашляем», — хрипло отозвался Жора.
Всю ночь Ольга беспокойно ворочалась, накрываясь с головой одеялом, видела во сне Чечню, и её дразнил голос Требенько: «Она там, она там — патологоанатом!»
А утром, схватив сумочку, полетела к приятелю. В подъезде у Жоры были видеокамеры, и Ольга, чувствуя на спине их взгляд, дважды ошиблась, набирая домофон.
А ты не изменилась, — щурился спросонья Жора.
Ольга это и сама знала. В юности она занималась
спортом, и этим продлила бабий век. Но ей было всё равно приятно, и, утопая в кресле, она без страха рассказала про звонок.
Да уж, весёлого мало, — вдруг протянул Жора. — Воякам только попадись.
У Ольги ёкнуло сердце. Кресло стало вдруг раскалённой сковородкой.
Что же делать? — вытянулась она, как струна.
Деньги есть?
Ольга густо покраснела.
Пл-о-хо, — опять протянул он, отворачиваясь к окну.
Хмурое небо липло к земле, накалываясь на голые
деревья. Доносилась ругань, машины обливали грязью, и прохожие жались к домам.
Оправив юбку, Ольга поднялась и неверными шагами направилась к выходу.
Одних время укрывает одеялом — других выгоняет на мороз. «В зените жестокое солнце, и люди под ним — без тени сострадания!» — часто повторяет ей набожная соседка, спуская на нос очки. Она предлагает сходить в церковь, но Ольга не верит в другую жизнь, ей и эта не по силам.
Как в спасательный круг, Ольга вцепилась в сумочку, но по дороге расплакалась.
Пойми, Жорик, — уткнулась она ему в халат. — Оттуда здоровенные мужики возвращаются, будто с иглы слезают…
А зачем мне понимать? — с философским равнодушием заметил Жора, глядя поверх неё на холёные ногти. — Мне туда не ехать.
Однако, хватив через край, похлопал по плечу:
Ну-ну, Москва слезам не верит.
Они стояли посреди комнаты, а мимо плыло прошлое. Достав платок, Ольга стала промокать тушь. Пристально взглянув, Жора вдруг стиснул ей запястье и быстро зашептал:
Послушай, а ведь у меня тоже камень на шее. Сын- инвалид, в коляске, ровесник твоему. — У него дрогнул голос. — Соками налился, а с этим делом ничего не получается: и врачей приводил, и шлюх.
Поражённая, Ольга отстранилась.
Да я, собственно, не настаиваю, — деланно зевнул Жора. — Просто друзьям помогать надо. Один только раз.
Он прошёлся по комнате, закурил.
А ты думаешь, мне легко? — кивнул он на запертую дверь. — Мать в европах, а я с ним, как папа карла, — он глубоко затянулся, задравшийся рукав обнажил татуировку. — Короче, решайся: ты — мне, я — тебе.
И Ольга поняла, что Жорик мстит за отвергнутую любовь.
Она опять вспомнила окровавленную курицу и, ничего не говоря, отправилась в ванную, доставая на ходу губную помаду.
На другой день в женской консультации при Жориной клинике она получила справку, которую отнесла в военкомат.
А через три месяца раздался звонок.
«Вы нам справочку приносили о беременности, — напомнили из военкомата. — Так вот через недельку занесите подтверждение. А то у нас очередной набор».
«Жён отправляйте!» — огрызнулась про себя Ольга.
За стенкой орал пьяный муж. Из-за их ссор сын вторые сутки не ночевал дома. Ольга вспомнила Жорика, его калеку-сына. Её затошнило, и, обхватив горло пальцами, она впервые подумала: «Надо ехать в Чечню».
ПСИХОЗ
Смерть — дело новое, — щурился в вестибюле Виссарион Личуй. — Привычки требует.
Был вечер, ресторан уже заполнился, и гардеробщик не обслуживал.
Плюнув на ладони, Евдоким Кугтя разгладил перед зеркалом волосы.
Второй раз всё скучно, — зевая, оттянул он кожу с белков, словно выявляя у себя желтуху, — оттого и живут единожды.
У Евдокима были глаза в красных прожилках и веки без ресниц.
Судьба вроде напёрсточника, — продолжил он, — сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у неё пустота.
Он высунул язык и легонько присвистнул. Так, с высунутым языком, он и шагнул в зал, доставая на ходу пистолет со стволом таким длинным, что неизвестно, как он помещался в кармане.
За Евдокимом тенью скользнул Виссарион. Словно кондуктор билеты, он собирал кошельки, пока Евдоким отрывисто лаял про ограбление. Зажатой в кулаке рукоятью Евдоким тёр глаза к носу, точно доставал соринку, и, раскачивая стволом, брал на мушку потолок.
Протискиваясь обратно сквозь стеклянную вертушку, Евдоким Кугтя неожиданно вернулся к разговору.
— Привыкай, — ввинтил он дуло в ухо напарника, спуская курок.
Хлопнул выстрел.
Никита Трепец вздрогнул и, ещё не проснувшись, утопил кнопку будильника.
Никита был свободным философом, засыпал со старинным, в кожаном переплёте, изданием Шопенгауэра, а просыпался с новыми комментариями к Гегелю. Он и сам пописывал в журналы, при этом его левая рука опровергала то, что выводила правая. Из слов кафтан не сошьёшь, и Никита задохнулся бы от безденежья, если бы ни пришедшая с радикулитом известность. Она заставляла говорить то, во что не веришь, и молчать о том, чего другие недоговаривали. Но Никита не поддавался. «В царстве глухарей и кукушка соловей», — рубил он с плеча за глухими стенами своей комнаты.
У таких каждый волос на голове застрахован, а время идёт, держась за перила. И тут — дикий сон. Утро казалось испорченным. Сунув подмышку очередную статью, Никита впервые за долгие годы вышел из дома на голодный желудок. «Не позавтракаешь — завтрак за тобой весь день бегать будет», — хмурился он, спускаясь в лифте с соседом. Три этажа его вислоухий щенок, поскуливая, тёрся о ноги, а к четвёртому, задрав лапу, помочился Никите на штаны.
«Не утерпел», — вылетая за поводком, извинился собачник.
А Никита поехал вверх, топча ботинками жёлтую лужу.
Его привычки сводились к двум «нет» и одному «да»: он никогда не вставал с той ноги, не заходил так далеко, чтобы не вернуться, и, пересчитывая в зеркале морщины, кивал своим мыслям. «Поезд идёт по расписанию, — подумал он, когда у него полезли болячки, — скоро прибытие». Незаметно он сделался старше окружения, отпевал в церкви знакомых и, сжимая колыхавшуюся на сквозняке свечу, перечислял заслуги покойников. А те прибывали, выстраивая за плечами очередь. «Вчера был пустырь, а сегодня уже обжили», — удивлялся он разросшемуся кладбищу и думал, что землю, как огород, заселяют в два этажа: живые — вершки, мёртвые — корешки.
На улицу Никита выводил себя редко, как собаку по нужде, а дома изводил бумагу, стараясь сосредоточиться, чесал за ухом, тихо лысея среди книг и, бог знает, сколько раз произнесённых истин.
«Это Евдоким Кугтя, — бросил сыщик, выслушав потерпевших. — До чего обнаглел «Пёс» — даже маской пренебрегает!»
