было бы легче.
Раз мы гуляли с Леной по городу. Было холодно, густели сумерки. Перебирая гитару в тусклом свете фонаря, горланил пьяный:
«Жена найдёт себе другого,
А мать сыночка — никогда!»
Я остановился, кинул монету. Он проницательно подмигнул, но Лена уже тянула меня за рукав.
А дома всё текло по-прежнему. Когда вспыхивала ссора, я прятался за дверью, опустив щеколду, разглядывал обои. «А мать сыночка — никогда.» — бубнил я, заткнув уши. А ночью мне снился кошмар. Будто я, ребёнком, лежу в постели, и ко мне является во сне страшная, безобразная хворь. Припадая к моей груди, она алчно сосёт кровь. Я стону от ужаса и, решившись, ударяю её ножом — хворь хохочет и исчезает. А проснувшись, я вижу Лену, которая во сне была моей матерью, — с зияющей на шее раной.
И тут просыпаюсь окончательно.
Незаметно пришла зима. Закружили метели, забили в решётчатые окна, покосив черневший забор. Ан- дрюша всё чаще кусал заусенцы, в его угрюмой сосредоточенности читался упрёк.
В то утро Лена умывала его у раковины, дёргала гребнем упрямые колтуны.
Не крутись, дай вычищу нос!
Я вспомнил, как мыло разъедает глаза, когда стоишь с напененной головой, а чужие пальцы бесцеремонно скребут макушку.
Я сам.
Андрюша попытался разорвать пуповину.
Её лицо исказилось, она по-мужски выругалась, пнув трущегося о ноги кота.
Ма-ма, не н-а-до!
Андрюша втянул шею.
Я стоял боком, ковыряя на стекле изморозь.
Это же твой сын.
Да, мой! — перекинулась она на меня. — А ты — постоялец!
Нервные, выпирающие скулы, голодные глаза. «Заведу себе ребёночка.» Я готов был её убить.
Под растрёпанными волосами у неё рдела шея. Она стала лупить по Андрюшиным испуганно вскинутым ладоням, и каждая пощёчина укрепляла её власть. Во рту у меня вырос кактус, в висках застучало. Я метнулся к раковине, точно крыльями, размахивая обшлагами рукавов.
И тут натолкнулся на стеклянный взгляд.
— П-у-сть убирается! — пронзительно закричал Андрюша. — Он, он один во вс-ё-м виноват! И это было высшей правдой. На другой день я съехал.
ДЕШЕВЛЕ СЛОВ
В самолёте Иона Кундуль увидел у соседа свою книгу.
Нравится?
Ничего особенного.
А многим нравится.
Ещё бы! Бестселлер.
За долгую писательскую карьеру Кундуль научился держать удар. К тому же спасал псевдоним. Он отвернулся к иллюминатору.
Но соседа было не остановить.
А вы её читали?
Пришлось.
Согласитесь, не шедевр. И зачем писал?
А вы зачем читаете?
Время скоротать.
Может, он тоже?
Едва пристегнули ремни, как внизу уже поплыли огни аэропорта, над облаками засеребрилась луна.
Интересно, он это всерьёз? Пожав плечами, Кундуль улыбнулся:
Со вкусами не спорят.
А я люблю поспорить, — вернули ему улыбку. — Со вкусом.
Кундуль вздрогнул. Когда-то он сам так каламбурил.
Положив книгу на колени, сосед оттянул за ворот цветастый свитер, обнажив загорелую грудь. Кундуль узнал свой жест.
А что, у вас тоже есть книги? — пробормотал он.
Есть. «Шесть миллиардов и один». Повесть о человеке и человечестве. Оригинально, правда?
У Кундуля заложило уши. «Шесть миллиардов и один» было его раннее произведение, которое он повсюду выкупал, чтобы уничтожить. Кундуль, не отрываясь, смотрел на соседа, и ему вдруг показалось, что всё это с ним уже происходило — и самолёт, и книга, и то, как он произносил слова — будто за суфлёром.
Оригинально не значит гениально. — буркнул он.
В проходе покатили столик. Взяв леденцов, Кундуль предложил соседу. Ему хотелось спросить его имя. Но тогда бы пришлось назвать своё.
А тот рубил воздух.
Гениев создают поколения, литературе, как и земле, безразлично, кого носить.
И Кундуль вспомнил, как призывал писать так, будто первым составил слова в предложения, вспомнил своё: «Отсутствие авторитетов — единственный авторитет!» и не мог понять, почему кончил сочинителем заказных романов. Но когда-то было по-другому. Был дом за резным палисадом, были ворота с целующимися голубями, грушевый сад с качелями, на которых, болтая ногами, хорошо считать звёзды, пыльная, заваленная журналами этажерка и жёлтый зобатый кенар, не дававший спать по утрам. В провинциальном городке жизнь вдвое короче, зато время в три раза длиннее. Кундуль рассеянно кивал, прикидывая, живы ли ещё родители и сколько лет остаётся до женитьбы.
Самолёт набрал высоту, и гул от моторов стих.
Интересно, он разбогател? — разглядывал сосед обложку.
Не думаю. Что может быть дешевле слов?
Это смотря как продавать!
«Да ты сам и купить не умеешь! — усмехнулся Кундуль, представляя, как, возвращаясь из магазина с пустым кошельком и набитой сумкой, он слушает вздохи матери: «Ах, непутёвый, вечно тебя обманут!» Он тщательно выбрит, значит, мать ещё жива. Но осенью после её смерти заболеет и впервые отпустит бороду. Кундуль почесал нос: грамматика не предусматривала такой встречи — он живёт четверть века назад, и зовут его Иннокентий Дулёв.
Эй! — пристально взглянул сосед. — А я вас где-то видел.
Наверно, во сне.
Я серьёзно.
Я тоже.
Самолёт лёг на крыло, проваливаясь в воздушную яму. Сосед побледнел.
Боитесь?
Он крепче вцепился в подлокотник. И Кундуль представил, как при мысли о смерти он вскрикивает по ночам, холодея от ужаса, хватает с этажерки журнал с единственной целью забыться, забыться. «Завтра пойду в церковь», — даёт он слово, будто Бог — старший брат, который заступится, стоит к нему обратиться. Но приходит день, страх отступает, и он отмахивается: «Не сегодня.» И так будет откладывать
