Останьтесь, Фома Ильич, — вынул он из сумки две сушеные рыбы и пять хлебных булок, — покормим братию, а потом меня нарисуете.
Я вздрогнул:
Красок нет, да и темно.
Он вынул краски. И тут мною овладело забытое желание взяться за кисть, так что, пока остальные ели, мы расположились в углу под лампадой. Я решил писать на почерневшей дощатой стене. Такие выразительные лица легко писать, но странно, его образ, до неуловимости подвижный, ускользал, изменяясь, как блик на воде. Я узнавал в нём отца, первого учителя рисования, себя ребёнком, свою мать, бабку, которая умерла до моего рождения и которую знал лишь по выцветшей фотографии, видел девушку, которая не стала моей женой, врача, поставившего мне смертельный диагноз, служившего вчера батюшку. Как в пятнах на обоях, в нём проступали лица друзей, врагов, давно забытых попутчиков, как в очертаниях облаков, угадывались итальянцы, испанцы и голландцы со старинных гравюр.
Не всё видимое доступно, не всё можно рассчитать, — вздохнул он. — Вот вы, Фома Ильич, год назад бегали за модными заказами, водили женщин по ресторанам. А теперь ни до чего. И всё из-за веры.
При чём тут вера? Я не верующий.
В Бога не верите, а врачу поверили? А врач-то человек, это у Бога ошибок не бывает.
Нас слушали, присев на корточки, и он рассказал каждому его жизнь.
Вы были как дети, — подвёл он черту, — а теперь повзрослеете, ибо взрослеть — значит выбирать между добром и злом.
Он говорил просто и ясно, точно видел не только прошлое, но и будущее, так что, когда утром собрался уходить, к нему присоединились четверо: попрошайки братья Заводины, Андрей и Данила, сторож Илья Мезгирь и Николай Пикуда из Кариот, села под Новоиерусалимском. Пикуда был горбат, к тому же слегка заикался, смешно растягивая слова.
Всю ночь я курил в котельной, вперившись в звёздное небо через дыру в крыше, и, едва дотерпев до рассвета, бросился в больницу.
Следователь: «Анализы, конечно, не подтвердились?»
Говорит Семён Рыбаков:
Утром собрались в город, у меня старенький «Москвич», семерых не возьмёт. А он: «Ничего, Семён, в тесноте, да не в обиде!» И каким-то чудом поместились. «Кто он, — думал я дорогой, — раз имеет власть над
пространством?»
Когда проезжали мимо бревенчатого дома, у ворот которого стояла «Скорая», он велел притормозить.
Показания даёт Марфа Лазарева:
Ночью мужу стало плохо, и приехавший доктор снял электрокардиограмму. «Обширный инфаркт, — отчитывался он по телефону. И, прикрыв трубку ладонью: — Везти бессмысленно.» И, действительно, через час муж уже не дышал. За окном сушился его пиджак, безобразно вывернутый наизнанку, страшно бил в стекло рукавами, как непрошенный гость. «Это смерть», — подумала я и, вдруг ощутив, что стала вдовой, разрыдалась на плече у доктора. Когда затормозила машина, мы подумали, что приехали забирать тело.
Из морга? — спросил врач.
А разве кто-то умер?
Гость положил ладонь на лоб мужа. Тот открыл глаза, врач бросился щупать пульс.
Следователь: «Врач ошибочно констатировал смерть?»
Матвей Абрамович Левин, врач:
Мне стало дурно: признаки смерти были налицо, тело уже начало холодеть. Мой опыт в таких случаях исчисляется сотнями — я уверенно констатировал смерть. А потом наблюдал воскресение! Всё, чему учит медицина, опровергалось на глазах.
Человек, принятый за санитара из морга, тронул меня за плечо:
«Врач лечит тело, но исцеляет душа».
Он вышел, а я метнулся за ним.
Следователь: «Возможно, вы наблюдали
клиническую смерть?»
Семён Рыбаков, таксист:
Новоиерусалимск — это две улицы с магазинами на перекрёстке. Остановились у супермаркета, он поднялся по ступенькам. Был полдень, на тротуарах блестел снег, и прохожие обтекали нас, как ручейки. Вдруг он простёр к ним руки:
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Никто не задержался.
Блаженны плачущие, ибо утешатся.
Женщины ускорили шаг, мужчины скользили
взглядом.
Блаженны кроткие, ибо наследуют землю.
«Сумасшедший!» — мелькнуло у меня.
Мимо него сновали покупатели.
Иди в церковь, — на ходу бросил один.
Весь мир — церковь, — ответил он.
Не обезьянничай! — остановился в дверях другой. — Ты не Сын Божий.
Сыны человеческие — все дети Божьи.
Двери хлопали, а он, нелепо размахивая руками, обращался к прохожим, точно к манекенам.
Кончай юродствовать, — вышел с дубинкой молодой охранник.
Я метнулся к нему:
Оставь, видишь, человек не в себе.
Матвей Левин, врач:
Это отдавало фарсом. Мне сделалось неловко, будто при мне жгли икону. Новоиерусалимская Лавра от города в двух шагах, я перевидал много паломников, среди них было немало и откровенно сумасшедших, но никто не позволял подобного. Я ждал, что вот-вот полетят камни. Но мимо проходили с абсолютным равнодушием. Мы переглянулись с Фомой, которому, я видел, всё это было также неприятно.
Следователь: «Почему?»
Художник Фома Ребрянский:
Да потому, что форма довлеет над содержанием, и рушить стереотипы болезненно. Ну, представьте святых апостолов с «мобильными» вместо посоха, рассылающими эсэмэсками благую весть! Современникам как поклоняться? Икона должна быть тёмной, духовность представляется как постные лица, длинные бороды, акридии, все эти пустынники, молчальники. В своём времени нет пророка.
Однако я готов был кричать от радости и простить ему всё. Впрочем, и другие чувствовали исходящую от него магическую силу, так что в монастырь мы вернулись уже вдевятером. С нами ехал Захар Адамов, молодой охранник из супермаркета. Он только и спросил его: «Почему, Захар, ты терпишь, когда начальство, путая, зовёт тебя Адамом Захаровым?»
Семён Рыбаков, таксист:
Наш городок размером с носовой платок, а слухи, как ветер, так что Новоиерусалимская Лавра встретила нас в штыки.
У нас не место богохульникам!
Явившийся в скит эконом указывал на дверь.
А с чего, отец Марк, ты взял, что знаешь, кто славит Бога, а кто хулит? Не ты ли повторял сегодня утром, когда трудники сплетничали про настоятеля:
«Не судите, да не будете судимы»?
Эконом побледнел.
Тебе кажется, ты любишь Бога. А ближнего? Но если вера не делает добрее, зачем она?
Эконом хлопнул дверью.
