Бог велик, — продолжал он, — благодарность Его унижает. Только деспоту нужно от сына ежедневное почитание, неужели наш Отец такой? Ведите себя так, чтобы Он гордился вами, и обретёте отцовскую любовь.
А отцовские гены? — возвысил голос Фома Ребрянский. — Почему Творцу не вдохнуть в нас частицу Своей бесконечной любви? Разве Его убудет?
Он стал печален, как древние азры.
Его любовь как огонь — от неё умирают. И Христос умер от бесконечной любви.
Следователь: «Не нужно богословия, пожалуйста, переходите к делу!»
Матвей Левин, врач:
Эконом между тем пожаловался, и нас вызвали к настоятелю. Глубокий старик, согнутый радикулитом, встретил нас в кресле, за спиной у него стоял рослый келейник.
Кто ты?
Он промолчал.
Что, язык проглотил? — тронул его келейник.
Он вздрогнул, будто очнулся.
Если я скажу, что видел мир в первозданной чистоте и вещи — до их названий?
Сжав подлокотники, настоятель приподнялся в кресле:
Вижу, эконом не ошибся!
Священник всегда прав, даже когда в прошлом году был пойман на воровстве монастырской казны, а ты, Ипатий, покрыл его. Впрочем, отец Марк достойный человек и верит искренне и глубоко. Только сам не знает, во что.
Он развёл руками.
Оглянись вокруг: разве тому учил Основатель твоей религии?
Опять вмешался келейник:
Нашёлся тоже реформатор, Православию тысячи лет!
Слово, как птица, живо, пока летит, в клетке обрядов оно умирает. Ты служишь власти, для которой главная добродетель — покорность. Но разве Моисей, Иисус Навин и Давид были смиренниками?
Келейник побагровел и вдруг громко расхохотался:
Сначала закончи семинарию, чтобы бунтовать, надо понимать против чего!
Разве вера — наука?
Он вздохнул.
И молитесь вы по старинке, хлеб насущный теперь у всех, и с голоду никто не умирает — к чему пустые аллегории? Теперь борьба за выживание должна смениться борьбой за духовную самостоятельность.
Так нас изгнали из монастыря.
Художник Фома Ребрянский:
Меня поразило лицо настоятеля, который сосредоточенно разглядывал нас, а потом указал на дверь келейнику.
Откуда ты? Твоё лицо мне странно знакомо.
Старческий голос дрожал.
Мне жаль тебя, Ипатий, — приблизился он к креслу, — апостолы годились тебе в сыновья, Распятый мог быть тебе внуком. А ты привык жить и, как все старики, наложил мерку на неизмеримое. Ты думаешь, мир устоялся, но человек остался глиной с момента творения, из него можно лепить любую обезьяну.
Стало слышно, как за стенкой читают псалмы.
Моисей разбил золотого тельца, твой Бог выгнал торгующих из храма, а ты? «Нет власти не от Бога»? А власть князя мира сего? Веками ждали одного, а пришёл другой — у него кошачья поступь, вкрадчивый голос, и теперь все, все служат ему. Но что ответишь ты, когда спросят: «Пастырь, где твоя паства?»
Настоятель замахал руками.
Я вспомнил, это ты говорил во сне: «Ипатий, зачем ты оставил меня?» Не делай из меня великого инквизитора!
Монастырь с нами покинули два монаха и трудник.
Говорит Иван Лукин, иеромонах:
Из монастыря, как из жизни, уйти можно всегда, вернуться — никогда. В тот день после службы мы с дьяконом Илларионом и трудником Михаилом направлялись в трапезную.
Он встретил нас притчей:
Один водонос в жаркой стране брал воду из колодца под смоковницей и разносил по деревне. И все радовались, ведь он избавлял от жажды. Но однажды он решил больше не приходить — сидя под смоковницей, ел плоды и пил из колодца. Как думаешь, Иван, полюбили его после этого селяне? А если люди не любят, как полюбить Отцу Небесному?
А надо сказать, что в миру я был школьным учителем и постригся всего год назад.
В монастырь тебя привёл страх смерти, — продолжал он. — Но ряса не спасает, там, — он задрал вверх палец, — все голые.
Я растерялся, но вступился Илларион:
Соблазняешь Христа предать, как Иуда?
Ошибаешься, Илларион, Христа предал не Иуда, а Павел, заключивший Его учение в клетку предписаний.
Так тебе церковь не по душе? Церковь — это тело Христово!
Тело не дух. Именем Христовым золотят купола, но причём здесь пришедший к блудницам и мытарям?
Его именем отпускают грехи, совершают таинства!
На свете одно таинство — любовь.
Следователь:
И эти сентенции заставили вас оставить монастырь?
Не знаю, но я вдруг понял, что вере учить нельзя.
А почему ушёл трудник Михаил?
Боюсь, выдам чужую тайну. Он сказал: «Миша, сними икону, раз так смущаешься.» «А зачем?» — покраснел молодой трудник. «Ты смиряешь плоть тяжёлой работой, постишься, а ночью занимаешься рукоблудием под святыми ликами». Трудник похолодел. «Ты страдаешь от того, что не можешь победить свою привычку, тебе стыдно перед Богом. Но скажи, какое дело Богу до твоего занятия? И что это за Бог, который запрещает то, через что прошли все?»
Семён Рыбаков, таксист:
Он ел с нами за одним столом и спал в одной комнате, мы видели в нём только человека, наделённого неординарными способностями. «В чём сущность единобожия? Любовь и есть Бог, — говорил он, — а другого Бога нет». Но Николай Пикуда, горбун из Кариот, видел в нём Бога. Заикаясь больше обычного, он утверждал, будто встретил его ночью бредущим по лесу, точно в пятне от прожектора, где пели птицы и в зелёной траве распускались цветы, в то время, когда вокруг лежал снег. А ветер, как бы он ни поворачивался, дул ему в спину.
Но о чём я сам могу свидетельствовать — это о его чётках, в которых каждый, кто их брал, насчитывал своё число камней.
Иван Лукин, иеромонах:
Рядом с ним мы испытывали невероятный подъём, уверенные, что на мировой карте счастья Новоиерусалимск будет светиться жирной точкой. Однако мы считали его божьим человеком, провидцем, которого Книга Царств называет «роэ», но не пророком, которого евреи зовут «наби» — возвещающий, тот, кто призван Богом. Однажды ему на голову упала с полки склянка с елеем. Мы не придали этому значения, но для Николая Пикуды это было знаменье. С тех пор он считал его помазанником Божьим. Пикуде казалось, что он присутствует при Втором пришествии, и ради него он был готов на всё.
Следователь: «Разве апокалипсис уже наступил?»
Семён Рыбаков, таксист:
— Чтобы понять мир, не обязательно покидать дом, — говорил он, пока мы ехали по заспанным
