новоиерусалимским улицам. — Быть пассажиром первого класса — не значит понимать, почему летит самолёт. Наша цивилизация напоминает крысу, которой в голову вживили электрод, — в погоне за удовольствием она разъедает себе мозг. Сохраниться в этой гибнущей цивилизации и значит спастись.
Кто-то из монахов, как школьник, поднял руку.
А как жить в миру?
Людям отдай людское, себе оставь своё.
А Богу?
Что Богу? Каков ты — таков и Бог.
Мы подъезжали к банку..
Следователь: «С этого момента, пожалуйста, подробнее!»
Художник Фома Ребрянский:
Новоиерусалимский банк, стоящий на пригорке, — огромное, выкрашенное в канареечный цвет здание, облицованное тонированным стеклом.
Ждали одного, а пришёл другой, — вышел он из машины. — Вот его храм — отовсюду виден, чтобы понимали, кто истинный бог!
Мы миновали блестящий металлический турникет. Навстречу вышли банковские служащие: дюжина посетителей для столь раннего часа — это много.
А вот и его жрецы, — выставил он палец.
Клерки переглянулись.
Что вам угодно?
Вы нарушаете закон!
Это к нашему юристу.
Каждый будет себе юристом, когда спросят: «Разве ты не знал, что Бог запрещает давать в рост?» На работу вы, будто в церковь, надеваете чистую рубашку, но процент кормит тело, а душу убивает…
Клерк покрутил у виска.
Это ваш? Забирайте, пока не вызвали психушку.
И вы глубоко несчастны, озлобляя и себя, и других.
Клерки побелели.
Всё, мужик, достал! — тронул его за плечо один.
Второй достал мобильный, вызывая охрану. Но
связь оборвалась. Менеджеры беспомощно топтались вокруг него, когда перед ними вырос Николай Пикуда. Горбуны очень сильны — он легко отшвырнул их к кожаному дивану.
Следователь:
И после этого вы устроили погром?
Это неправда!
Показать заявление банкиров?
Себе я доверяю больше. Погром состоял в том, что компьютеры дали сбой, расчётные файлы пропали, долги обнулились.
А почему его не задержала охрана?
Он стал для них будто невидим, зато нас вытолкали на улицу.
И тогда вы перевернули вверх дном торговый центр?
Семён Рыбаков, таксист:
Всё вышло случайно! Торговый центр располагался напротив банка, в огромной витрине светились десятки экранов: политики, полуголые «звёзды», реклама.
И тут на него нашло: «Да, он пришёл, смотрите, у него множество лиц, его слуги лгут в глаза! Они отливают золотого тельца, умалчивая, что за покупки для тела расплачиваются душой!»
Следователь:
И тогда он разбил витрину?
Матвей Левин, врач:
Я стоял рядом и видел, что он едва коснулся стекла, как оно вдребезги разлетелось, и множество осколков посыпалось в телевизоры, точно пыль, затыкая лживых проповедников.
Следователь:
А прежде чем появилась милиция, вы сбежали?
Расторопность милиции всем известна. Мы нашли убежище у моего близкого приятеля Наума Гефсимана.
Еврей?
Да. Вы же знаете, русский интеллигент — потомственный антисемит, у которого все друзья евреи. А у Наума большой свободный дом с флигелем и двенадцать соток под яблоневым садом. Он отвёл нам половину дома, а к вечеру, когда неожиданно потеплело, зарезал овцу, собираясь пожарить на костре.
Так он не был вегетарианцем?
Скорее из тех, кто предпочитает шашлык гамбургеру.
Фома Ребрянский, художник:
Мы все понимали, что в нашей жизни происходит что-то экстраординарное, что в нашем избрании заключено огромное везение. И мы стремились им воспользоваться. Он поселился во флигеле, а мы по очереди приходили к нему.
Следователь:
Исповедовались?
Если угодно.
Следствие не требует вашей тайны.
Какая тайна! Когда животная радость прошла, я, ещё вчера приговорённый к смерти, ощутил обычную растерянность. Странное существо человек! Теперь я жаловался на наше безвременье, когда и чувства перевелись, и искусство — не искусство, и вера — не вера. Я искал участия, поддержки. И мне врезались в память его слова: «Кто знает больше тебя? Не ищи правды на стороне, на земле каждому нет равных. Мы все герои проигранных войн: лучшие пали в битве с собой, худшие — с другими.
И всё?
Да, всё. Сейчас эти слова мало значат, но тогда у меня случилось просветление, как говорят на Востоке. Видно, слова сами по себе ничто, а звучат в зависимости от того, кто их произносит…
Кто-нибудь ещё хочет поделиться?
Говорит Захар Адамов, охранник из супермаркета:
Со мной, вероятно, было проще всего, хотя, подозреваю, он с каждым говорил на его языке, к каждому подбирал ключ, а мы чувствовали себя нагими и маленькими, точно лежали у него на ладони. Мне двадцать лет, родители давно развелись, и я жил с матерью, которую ненавидел. Иногда мне хотелось её убить, но признаться в этом я не мог даже себе. А ему сказал. Я сгорал от стыда, ожидая ответа. А он: «Захар, Захар, не ты первый, не ты последний! Я знаю, как мать говорит тебе: «Ты так молод.», а ты понимаешь, что если бы она могла, то отобрала для себя отпущенные тебе годы. К старости, если некого любить, начинают любить своё тело, обожествляя здоровье. И никто не калечит мужчину больше матери, у которой иссякла любовь, её сосцы кормят не молоком, а ядом.
Следователь:
Какая жестокость!
Почему? Он ещё добавил: «Сказано: чти отца и мать свою», а про любовь ничего не сказано. Чтить же
можно и на расстоянии.
И ты ушёл из дома?
Иван Лукин, иеромонах:
Должен ли я повторять, что дорога в монастырь пролегла для меня через страх смерти?
Следователь:
Если ваша танатофобия имеет отношения к делу.
Во флигель меня гнал страх, от которого я надеялся получить лекарство. Но не успел я раскрыть рта, как он сказал, что бессмертие, как долголетие и здоровье, не зависит от грехов, что самоотречением Бога
