«Хорошо, что человеческие слёзы не горят, иначе бы земля задохнулась от дыма!» Заметив в его свите священника, я направил всех в Лавру..
Иван Лукин, иеромонах:
По дороге в Лавру, пока мы тряслись в милицейском «уазике», он сказал: «Прокурор Арвилат думает, что появился полвека назад, а он, как и все, существовал ещё до пришествия времён». И, наклонившись, прошептал на ухо: «Не бойся, Иван, смерти нет, наши мысли, слова и чувства не исчезают, не уходят в никуда и не берутся из ниоткуда. Они накапливаются, и когда-нибудь психическая энергия превзойдёт физическую, нужда в материи отпадёт, а человечество соединится с Богом.»
Но я ему не поверил, на моих глазах человек превращался в антропоида, цивилизация съедала его, как тля — зелёный лист.
Наступила Пасха, в монастырь со всего света стекались паломники, в храмах, как дети, боящиеся темноты, шептали молитвы, надеясь на воскресение. Настоятелю было не до нас. Но не все ещё принимали меня за изгоя, и я добился аудиенции. Настоятель разговлялся в трапезной, куда со мной пропустили Семёна Рыбакова. Я убеждал взять его под монастырскую опеку:
Он самобытный, безусловно, религиозный мыслитель.
Настоятель промокнул губы салфеткой:
Значит, он нарушил законы не только Божеские, но и человеческие?
Церковь могла бы покрыть ущерб.
С какой стати?
Её авторитет от этого бы только вырос.
У него своя вера! — повысил голос настоятель.
А церковные пожертвования я лучше нищим раздам.
Встав из-за стола, о. Ипатий отвернул кран и вымыл руки. Меня сменил Семён Рыбаков — ручался своими заработками, предлагал в залог дом. Вместе с золочёным крестиком на шее у него висел брелок зодиакального знака, под которым он родился.
Сними, — перебив его, ткнул пальцем настоятель.
Наши символы с языческими не носят!
Так нас снова отвезли в новоиерусалимскую прокуратуру..
Слово берёт Наум Гефсиман:
В Лавре нас обступили старухи.
Сектанты, — шипели они.
Таинства отрицают, — бросил на ходу грузный монах, возвышаясь чёрным клобуком.
Жизнь — сама таинство, — ответил он
Когда нас выдворяли из монастыря, за его воротами остались сторож Илья Мезгирь и братья Заводины, Андрей и Данила.
Бывший окружной прокурор Ферапонт Арвилат (по телефону):
Мне доставили, наконец, извещение о переводе в Москву. Я как раз занимался делом некоего Варнавы, чиновника, подозреваемого во взятках. Была Пасха, и на радостях я прекратил следствие — пусть вспоминают добром. Я уже открыл шампанское, пригласил старшину. Но тут вернулись из Лавры.
Не дали? — усмехнулся я. — Что ж, каждому своё.
Вечность на всех одна.
Вечность далеко, а срок близко!
И всё же мне хотелось его освободить, чтобы не поминали лихом. Но старшина намекнул, что достаточно Варнавы. А отправить его в тюрьму я тоже не мог. Оставалась последняя лазейка — медицинская экспертиза.
И я направил его в психиатрическую больницу.
Следователь:
Вам больше нечего добавить?
Нет, на другой день я уехал. А он как в воду глядел. «Чему быть, того не миновать, — обернулся в дверях. — А Москву ты не найдёшь — только потеряешь.» И точно, вместо повышения будто понизили — развратный, бездушный город.
Матвей Левин, врач:
Он говорил: «В Москве, как на птичьем базаре, — обертоны Вселенной глохнут в галдеже.» Я слушал вполуха: бесконечные проповеди стали меня утомлять.
О психушке в Новоиерусалимске ходила дурная слава. Говорили, что на утреннем обходе врач задавал там один вопрос: «Мысли есть?» Если были — кололи транквилизаторы. «У нас таких много, — обвёл руками главврач, — им кажется, будто явились спасать мир. — И сделал знак санитару: — Два кубика сульфы.»
Когда его уводили по коридору, он обернулся, и я навсегда запомнил его взгляд. Передавали, что в тот же день он пожалел главврача, сказав, что представляет его внутренний ад, а тот «отправил его на крест», как это называется на больничном жаргоне, велев распять на кровати, привязав к спинкам руки и ноги.
Иван Лукин, иеромонах:
Обшарпанные стены, грязные полы. «Весь мир — сумасшедший дом, — утешал я себя, — только отделения разные.» Матвей Левин как врач добивался отдельной палаты. Пока я ждал в приёмной, меня окружали скучные больничные сплетни, застиранные, белёсые халаты, серые, серые лица.
Обратной дорогой я думал о смерти, и опять всё казалось бессмысленным!
Следователь: «Так вы подозревали, что его убьют?»
Семён Рыбаков:
«Молитесь за него, батюшка!» — простился я с Иваном Лукиным по возвращении в город. Наконец я попал домой, где, казалось, не был тысячу лет. Пустые комнаты, гнетущая тишина. И с новой силой навалилось одиночество. Весь день я просидел за столом, обхватив голову руками, а в полночь ко мне постучали. На пороге стоял Николай Пикуда, бледный, с дрожащими руками. Он будто стал выше, похудел, осунулся. Я пустил его в дом, он сел на кровать и, уткнувшись в стену, рассказал, как навещал его. Как он проник в палату, остаётся тайной.
Яви свою си-илу, — сразу сказал он, — выйди из те- емницы!
Он молчал.
Оди-ин раз ты уже позволил себя убить, — снял он со стены тяжёлое литое распятие. — Не-ет, миру нужна не же-ертва, но кнут!
Он молчал.
Зна-ачит, не можешь, — разочарованно заключил Пикуда. — Ну, тогда попро-оси за себя, Бог тебе не отка- ажет.
Бога нельзя просить за себя — только идола.
И Пикуда почувствовал себя обманутым.
Ты не Бо-ог, ты не Бо-ог! — прохрипел он. — Ты та- акой же, как я, убогий, жалкий. И то-оже умрёшь!
Он с размаху ударил его. А когда он упал, навалившись, стал душить крестом:
Примерь-ка, примерь-ка.
Он не сопротивлялся, и через минуту всё было кончено.
Увидев, что натворил, Пикуда, как тень, выскользнул на улицу.
Скрипнула кровать, Пикуда встал, долго смотрел на себя в зеркало, потом направился к выходу. И только в дверях я понял, почему он казался выше — у него пропал горб.
Следователь:
А почему вы его не задержали?
Я ему не судья.
Фома Ребрянский:
Пикуда был предан ему, как собака, в отличие от остальных, настроенных более скептично, он боготворил его. Он безоговорочно признавал в нём сына Божьего, оттого и убил. В собственных глазах его предательство было оправданным, он считал, что его предали раньше. И он не пережил обмана. Когда у него отобрали величайшую из иллюзий — причастности к Богу, жизнь потеряла смысл. На другой день его
