Кунктатор Кутузов дело свое знал туго.
После Бородинского сражения он отлынивал от генеральных сражений, к которым его понуждали со всех сторон, и, внешне оставаясь спокойным и рассуждая о скорой победе, заготавливал, однако, зимнюю одежду для своего войска и следил за действиями уроженца теплой Корсики.
Стояли последние дни осени. Не корсиканской. А русской. За которой начинаются такие морозы, которые на Корсике и не снились. Кутузов наблюдал и старательно тянул время - делая вид, что обдумывает предложения присылаемых Наполеоном в Тарутинский лагерь парламентеров, и не боясь за медлительность в 'обдумывании' прослыть дураком или кунктатором.
В немногих уцелевших домах, преимущественно каменных дворцах сгоревшей Москвы, как всегда во всех подобных случаях, войско сверхвождя на его глазах пожирало само себя. С каждым днем оно слабело и численно убывало - не только из-за взаимных убийств во время дележа награбленного, не только от смертей с перепоя, но от одной только близости с национальным (на все времена!) героем Франции.
Сначала Наполеон надеялся, что русские капитулируют - немедленно; если им недостало Бородинского сражения, в котором они потеряли больше людей (пятьдесят тысяч против сорока только на самом поле сражения, да и из раненых выжили далеко не все), то для ускорения готов был преподать им еще одно генеральное. Но русские не капитулировали. И в сражение не втягивались.
Потом Наполеон стал предлагать подписать не капитуляцию, а мир - но на условиях, милостиво им предложенных.
Но дни шли, а депутаций не было. Тогда Наполеон сам стал одного за другим слать парламентеров к Кутузову. Парламентеры, вернувшись рассказывали о трогательных разговорах, которые вел с ними Кутузов: о хорошей погоде, о женщинах - о, эти милые плутовки! - о туманных намеках, что скоро - да-да, скоро! - будет нужный результат в переговорах, бесконечные же проволочки объяснялись дальностью пути до Санкт-Петербурга, где находился государь император Александр Павлович. Время шло, но ничего определенного не произносилось.
Кутузов тянул время, видимо, с удовольствием; само небо, похоже, приняло сторону русских - стояли настолько теплые солнечные дни (ну, просто небывало приятные), что и французы, и немцы, и поляки с евреями (а в армии Наполеона было очень много евреев) во главе с императором умилялись и говорили, что, вопреки рассказам о холодах Московии, солнце здесь всегда яркое и теплое.
Наполеоновская армия таяла, хотя сражений не было. Наполеон невольно сравнивал богатую Москву с богатой Капуей (в которой истаяла одна из армий Ганнибала) и, раз зацепившись, наверняка вспоминал - не мог не вспоминать - и об изводившем победоносного Ганнибала Фабии, который, правда, свой лагерь устраивал не в трех переходах, как Тарутинский, а в виду у сверхвождя. Но раз Наполеон оставался в Москве недвижим, значит, очевидно, подобные сравнения, предвещающие недвусмысленный конец, от себя гнал.
Историки исписывают многие страницы, пытаясь объяснить причины столь убийственного для войска стояния в Москве. Эти историки, заученно величая Наполеона не 'самонадеянным ничтожеством' (что следует хотя бы из этого московского стояния), но гением, не могут сообразить, что Наполеон гений только - выражаясь конкретно-научным языком Фрейда - в анально-накопительской системе ценностей. Устроитель идеальных иерархий, 'внутренник', - в критическом мышлении он был все-таки слабоват.
Он просто не мог, не мог сообразить, что из Москвы пора убираться восвояси. Россия - не Европа, а некое особенное, отличное от остального мира место.
И когда Наполеон наконец решился, было уже поздно.
Погода испортилась - как по заказу - уже на следующий день после того, как войска оставили Москву. Но даже и в этой ситуации Наполеон действовал как придурок (если угодно, невротик) или как человек, решивший уничтожить преданных ему исполнителей. Несмотря на то, что солдаты были ему столь же рабски преданы, как и прежде, он, ощутив на физиономии дыхание осени, не приказал им бросить награбленные тяжести, которые добивали Великую армию тем, что замедляли ее отступление. Более того, ради груд награбленного золота и драгоценностей солдаты не запаслись съестными припасами.
Наполеон попытался было повести своих грабить Украину - это логично, - но русские солдаты Украину защитили, продемонстрировав наполеоновцам в сражении под Малоярославцем, что шутки кончились.
Наполеон это понял с полуслова, ответить на оплеуху под Малоярославцем даже не попытался и приказал пока еще великой армии возвращаться по той же дороге, по которой пришел, - разграбленной, почти без продовольствия. Наполеон не мог не понимать, что на этой дороге его армию ждет голод; но 'гениальничать' - как он подозревал и раньше, а теперь воочию убедился - ему было позволительно только в цивилизованной Европе и в мусульманском мире.
И голод начался.
Описать, как выходила эта богатейшая (судя по стоимости содержимого их карманов и мешков) вооруженная толпа из пределов страны, которой, как они заявляли при начале вторжения, они несут свет просвещения и духовности, предоставим уцелевшим ее участникам.note 12
Рассказывает Rene Bourgogne:
…Три человека возились около лошади; двое из них были на ногах и до того шатались, что казались пьяными. Третий, немец, лежал на дохлой лошади: бедняга, умирая с голоду и не будучи в состоянии что- либо отрезать, старался откусить кусочек, но так и умер на этих попытках…
Ему вторит Rene Bourgeois:
Ужасен был недостаток корма для лошадей; клоки полуистлевшей соломы, оставшейся кое-где от старых бивуаков, истоптанной, перемятой или сорванной с крыш немногих оставшихся изб - вот была вся их пища, и они гибли на бивуаках тысячами. Гололедка, покрывавшая дороги, окончательно доконала лошадей - в самое короткое время не стало помина кавалерии, и кавалеристы увеличили число пеших беглецов. Все полки перемешались, порядок и дисциплина пропали, солдаты не признавали офицеров, офицеры не занимались солдатами; всякий брел, как и куда ему вздумается.
Вся эта беспорядочная толпа была одета в невероятные одежды, в меха и кожи различных животных, всех цветов женские юбки, большие шали, обрывки одеял, лошадиные попоны, прорезанные в середине и висевшие по бокам. Так как обуви не было, то ноги обертывали в лохмотья из тряпок, кусков войлока и бараньих шкур, подвязанных соломой… Поверх этих лохмотьев, полных паразитов, торчали исхудалые лица, совсем почерневшие от бивуачного дыма, покрытые всяческой грязью - лица, на которых были написаны отчаяние, страх, ужасы голода, холода и всяческих бед. Не было речи о центре и флангах: вся армия собралась в одну кучу, без кавалерии и артиллерии, двигалась вместе с обозом в общем невообразимом беспорядке…
Говорит Fezensac:
Мы шли будто по непрерывному полю битвы, выдерживавшие холод умирали от голода…
Одни… валялись на снегу, другие засыпали и погибали в горевших деревнях. Я помню солдата моего полка, который походил на пьяного: он держался около нас, никого не узнавая, спрашивал, где его полк, называл свою роту, своих товарищей, но говорил с ними как с посторонними; он качался на ногах, и взгляд у него был мутный, потерянный…Солдаты, ослепленные снежными вихрями, не могли даже различать дороги и часто падали во рвы и канавы, служившие им могилами. Дурно обутые, плохо одетые, ничего не евшие, не пившие, жавшиеся и дрожавшие, они, едва будучи в состоянии двигаться, все-таки торопились вперед, во что бы то ни стало, не обращая никакого внимания на отстававших, падавших и умиравших около них. Какая была масса на дороге несчастных, которые, умирая от полного истощения сил, боролись еще с приступами смерти! Одни громко прощались с братьями и товарищами, другие, испуская последний вздох, произносили
