умом и в свое время. Ей отчаянно хотелось то ругать себя последними словами, ругать язвительно, зло, то жалеть всеми фибрами души.
Так продолжалось довольно долго, пока на землю не опустились сумерки и не застрекотали сверчки. Тогда Татьяна вышла на террасу, к накрытому к чаю столу. Сегодня они ужинали вчетвером. И она опять поразилась своему везению. От подруг ей не удалось бы скрыть то, что проглядели мама и ее приятельницы.
Когда пришло время ложиться спать, Татьяна воспрянула духом. Сейчас, сейчас она останется одна и сквозь заветную дверку юркнет в свой спасительный мирок, где никто никогда не обидит ее. Но, увы, ее ждало еще одно горькое разочарование. Как ни настраивала себя Татьяна, достигнуть прежней отрешенности от реальной жизни никак не удавалось. Перед глубиной и силой обрушившегося на нее реального несчастья померкли ее заоблачные мечтания. Их, словно крошечный цветущий оазис, занес песком безжалостный пустынный самум.
– Господи, он же в один миг разрушил обе мои жизни, – простонала Татьяна. – Как же мне теперь быть-то? – и закрыла рот рукой, чтобы не привлекать к себе внимание горестными всхлипами.
Она подозревала, что Гоша будет дожидаться ее у кустов бузины, но, естественно, безрезультатно. А как ей хотелось высказать ему все, что у нее лежало на душе. Остроумно, язвительно высмеять его, не дав сказать в ответ ни слова, выставить болваном, с которым она развлекалась так, от нечего делать. Заставить его страдать если не от обманутых чувств, то от уязвленного мужского самолюбия…
Ее сказочный мир, где всем – и прежде всего ей – было хорошо, исчез, и его место грозил занять мир, где за причиненные неприятности было принято расплачиваться. Жестоко, беспощадно. Природа там была окрашена в мрачные тона, птицы не пели, вместо цветов рос чертополох…
Татьяна вздохнула. Говорят, месть сладка. Возможно, но только не для нее. Ей месть не принесет ни удовлетворения, ни успокоения. Да и не выдержит она роли мстительницы до конца – собьется с верного тона, не подберет вовремя нужного слова, начнет экать и бекать, и тогда победителем выйдет Гоша, даже отнюдь не стремясь к этому. Но в сознании нет-нет да и мелькали видения, где она, гордая и неприступная, с пренебрежением игнорирует сбивчивые слезные объяснения презренного небритого типа, и тогда сердце на миг переставало болеть…
А утром Татьяне вновь пришлось зажить двойной жизнью, только не попеременно, как раньше, а одновременно. Внешне она вела себя как ни в чем не бывало – улыбалась, поддерживала ничего не значащие разговоры, занималась привычными делами, тогда как на душе непрерывно скребли кошки. Мерзкие создания, с острыми когтями, злющими прищуренными глазами и всклокоченной на загривке шерстью.
Дело шло к сентябрю, а значит, не за горами был и институт с его лекциями, экзаменами, студентами, которые год от года становились все проблемнее и непредсказуемее – самоуверенность и наглость росли соответственно доходам родителей, чего нельзя было сказать о знаниях. Усиленно занимая ум мыслями о предстоящей работе, Татьяна продолжала худо-бедно существовать днем. Ночами же приходилось совсем туго – она оставалась один на один со своей неустроенной жизнью. И ни единого лучика надежды!..
На соседнем участке строительные работы шли полным ходом. И новый дом уже приобрел заманчивые очертания загородного коттеджа, не чета их старой серой развалюхе. Но Татьяна не позволяла себе даже смотреть в ту сторону. А неделю спустя подготовка к ежегодному дачному событию прибавила ей забот и стала выматывать настолько, что она успевала лишь донести голову до подушки, благословляя усталость, как небесную благодать.
В последнее воскресенье августа справляли день рождения Анны Дмитриевны и устраивали пир на весь мир в масштабах конкретного дачного поселка. Причем сама виновница торжества трудилась больше всех, демонстрируя, на что она способна. Остальные были у нее в подмастерьях и на побегушках.
Вооружившись достославной «Кулинарией» выпуска тысяча девятьсот пятьдесят пятого года и собственноручными записями, Анна Дмитриевна составляла меню. Его обсуждение за вечерним чаем вызывало усиленное слюноотделение у слушателей. Затем закупались продукты, выбиралось по погоде место и прикидывалось, хватит ли посуды и того, на чем будут сидеть приглашенные.
В назначенный для торжества день небеса благоволили Татьяне. Накануне позвонил сын Павел и сообщил, что он только что прилетел и собирается на дачу. На робкий вопрос матери «Почему?» он неожиданно ответил: «Да как бы соскучился по тебе с бабушкой. Ты не поверишь, но даже твоих старушек вспоминал в этой чертовой Гватемале с умилением».
Она действительно не сразу поверила, но не тому, что Павлуша соскучился по ним – в глубине души Татьяна считала своего экстремального сына мальчиком тонко чувствующим и сострадательным, только не считающим нужным демонстрировать свои чувства, – а своему счастью. В такой трудный для нее момент рядом будет самый близкий, помимо мамы, человек. А раз так, то нечего распускать нюни: сына она вырастила, дерево посадила, и не одно. Ну а строить дома – не женское это дело. Так что можно считать жизнь состоявшейся!
В таком вот приподнятом настроении ехала она на шикарной «тойоте», – впрочем, по понятиям Татьяны, и «запорожец» был шикарным автомобилем, если ее на нем везли, – а в багажнике лежала большая коробка с подарком для Анны Дмитриевны. Все обитатели дачи скинулись и решили подарить виновнице торжества сервиз, который вот уже несколько лет та видела в сладких грезах на полках своего чешского серванта. Сервиз был столовый, с массой предметов, назначение некоторых из их компании было известно только самой имениннице. И еще – был он белоснежный с рельефным краем и тонкой золотой полоской.
«Если посуда предназначается лишь для украшения дома, то тогда рисунок может быть и на донышке – пышный, богатый, – утверждала Анна Дмитриевна. – А если ею хотят пользоваться, то она должна служить изящным обрамлением тому, что лежит на ней». С мнением специалиста никто спорить, естественно, не стал.
Татьяна предвкушала радость милой старушки, и от этого ее душа пела. А еще рядом сидел красивый молодой человек – косая сажень в плечах, открытый взгляд серых глаз, чуть вьющиеся светлые волосы – ее сын, каждое мгновение жизни которого она помнила до мельчайших подробностей и могла вслух и мысленно вспоминать их несчетное число раз.
«Вот бы этот мерзкий тип увидел меня сейчас и позавидовал выпавшему на мою долю счастью!» – мстительно подумала Татьяна и с гордостью посмотрела на Павла. Он, словно почувствовав что-то, повернул к ней голову и подмигнул – заговорщически, словно была у них одна тайна на двоих. А разве нет?
Татьяна даже зажмурилась, так у нее стало легко и радостно на душе. Она не заметила, как «мерзкий тип» проводил их машину насупленным взглядом и в сердцах ударил кулаком по стволу ни в чем не повинной елки. Только вечером Гоша увидел, что в кровь сбил пальцы на правой руке.
Он так и не понял, почему прервались их отношения с Татьяной. Как ни ломал голову, не мог сообразить, почему она так неожиданно и демонстративно перестала обращать на него внимание. А он даже стал склоняться к тому, чтобы… Впрочем, об этом «чтобы» ему даже вспоминать было больно.
А сейчас все наконец-то разъяснилось. Робкая застенчивая Танюша, оказывается, вертела им, как хотела. Нет, она была не безмозглой курицей, как изображала, вызывая у него желание опекать и руководить, а орлом-стервятником, способным урвать все, что плохо лежит. Ему мозги пудрила, а у самой вон какой хахаль имеется! Здоровенный бугай и при деньгах, если судить по тачке. И самое главное – молодой!
Как это его Дарья не учуяла подвоха? Вроде бы девица толковая, в облаках не витает. «Женись да женись, а то уведут из-под носа», – твердила как заведенная. Не увели, его самого оставили с носом. Никогда еще Гоша не чувствовал себя таким униженным…
Так и стоял он столбом посреди участка, когда его за рукав тенниски дернул друг Василий:
– Эй, очнись! Вон Ирка сквозь бузину продирается. Не иначе как на торжество звать собирается. Что делать-то будем?
– Ты как знаешь, а я на их территорию ни ногой! Вот где они у меня все. – И он рубанул ребром ладони по шее. – Все из себя такие воспитанные, благопристойные, ругнуться от души при них – ни боже мой, чуть в обморок не падают. А как присмотреться, так лицемеры, каких поискать…
Пока Гоша произносил прочувствованную тираду, Ирина пересекла демаркационную линию между двумя
