- усё один раз мати родила!» -тянули сиплые от горилки голоса. И Грицько повторял чужие истины, которые становились своими. «Что живот? - крутя ус, выставлял он пятки к костру. - Живот растёт при жизни, а слава, как борода, - и после смерти». Его товарищами стали лугари, степовики и гайдамаки, все эти охримы копыто, матвеи кривоусы, степаны наливайко, его окружили бесшабашные захары подобайло и отчаянные иваны пни. Их сажал на кол шляхетский суд, четвертовали москвитяне, топтала орда. Одетые в звериные шкуры, обедавшие скудной тетерею, они не щадили жизни - ни своей, ни чужой. Их философией была смерть, религией - смутная надежда, что человек выше языка, на котором говорит, и времени, в котором живёт. Тряся чубами, они встречали хлебом-солью, драли глотки, а потом разбредались по куреням есть кашу такую густую, что в ней стояла ложка. «Принимай мир, каким есть, чтобы не уйти из него с озлобленным сердцем», - учили они. «А зачем живёт, не знает сам гетман, - чесали крепкие, как репа, затылки, - а уж какая голова!»
И Грицько присягнул их братству. Худое веселье стало для него лучше добрых слёз, а худая драка - лучше доброго мира. Со временем он научился мочиться с седла, расчёсывать чуб по тени, а в дождь размахивать клинком так, чтобы ни одна капля не попала на голову. Быстрее он вращал только ложку, не опасаясь пронести кусок мимо рта. Его лысый череп покрывался письменами сабель. Теперь он сворачивал направо, пуская тень налево, а эхо превращало его «да» в «нет». Раз его обвинили в том, что он закуривает люльку вперёд атамана, в другой - выбрали кошевым: водили по табору, мазали, чтобы не задавался, грязью, а через год, как водится, судили. «Разве я покушался на вольности?» -оправдывался он, помешивая в котелке похлёбку. - И разве не держал вас в узде?»
Вместе со своей ватагой Грицько взбирался к орлиным гнёздам, стрелял из пищали, сыпал на рану порох и на поединках заколол не одного обрезанца, который плевал на икону. Плавая хищной рыбёшкой, он цеплялся за борт торговых галер, и в обшитой тростником чайке ему было море по колено. Скоро он постиг, что слава не делится на дурную и добрую, и с тех пор его не грызло раскаяние. Спасая церковь, он заводил коня в мечеть и без зазрения совести грабил костёл. Его храмом были скитания, защищая Крест, он поклонялся Дороге.
Между войной и попойкой он успел обвенчаться с черноокой козачкой, и на хуторе у него рос сын, которого он не увидел. Для Грицька не было до и после. Вцепившись в гриву настоящего, он скакал мимо событий, как ветер мимо хаты, но не мог усидеть в седле с самим собой. «Мы приходим в мир со знанием, а уходим, его утратив», - было бы его кредо, сумей он его сформулировать. Грицько был уверен, что стоит ему на секунду задуматься, стоит, лёжа под деревом, обхватить голову руками, как он разгадает загадку мироздания. Но за свою короткую жизнь он не нашёл этой секунды. Он знал только, что есть надо так, чтобы за ушами трещало, а жить - чтобы не мучила скука, чтобы душа, гуляя по свету, не разлучалась с телом.
«Смерть приходит сначала во сне, - ковыряя в ухе мизинцем, сказал ему как-то седой запорожец, такой толстый, что из-за щёк у него не было видно плеч. -Кто разглядит её там, тот не боится лезть под пули, потому что дважды не умирают. - Он зачерпывал горсть песка и сыпал на ветер. - Кажется, что смерть, которая приходит во сне, старше той, которая настигает наяву, однако, они ровесницы - увидевший смерть во сне уже умер».
Грицько впервые увидел свою смерть посреди дикой дунайской равнины. Но прошло ещё несколько лет, прежде чем явилась смерть-близнец, и его имя сгинуло вместе с ним в глухих прикаспийских степях.
Неграмотный, Грицько всё же достоин воскрешения. Его метафизикой было отсутствие метафизики. Он прожил ребёнком, и в этом состоял его рецепт счастья.
Прохожий
Красота, как убийца, может подстерегать на каждом углу. Метафору - ключ к метафизике - можно подобрать и на улице.
- Мы, как домашние коты, с рождения лишённые случки, - донёс однажды ветер, с которым я в обнимку шагал по скверу. - Мы смутно догадываемся о чём-то сокровенном и глохнем от собственного крика.
Навстречу плыли пат и паташон. Высокий ещё рубил ладонью воздух, неостывший от его слов.
- Быть может, нам ещё предстоит узнать, - выдохнул низкий, болезненно щурясь. - «Какие сны приснятся в смертном сне?..»
Мы поравнялись, и, обогнув меня, как ручьи, они сомкнулись за спиной.
- Вот-вот, трусливые коты, - затихая, басил высокий. - Скулим в потёмках, а выйти за порог боимся...
Я оглянулся, но ответа уже не расслышал. Перемешивая свет и тени, шевелилась листва. По скверу, как бешеный, метался ветер.
Я
Искусство - это кукушка, которая подбрасывает птенца. Так и судьбы моих героев, представлявшиеся мне прошлыми жизнями, обернулись записками к подкидышам. Среди литературных реинкарнаций не нашлось место автору, который, поведав множество историй, хотел рассказать свою.
Послесловие
Ребёнок, заблудившийся в музее, больше не верит указателям. Он одинок и подавлен. Сосредотачиваясь на поисках своего места, смертельно устаёт. И тут в стекле перед экспонатами видит своё отражение. И тогда осознаёт: его прогулка - единственное, что составляет музей.
Примечания
1
Нечто схожее пишет и Робер де Клари, крестоносец начала XXIII в., о половцах: «Они не почитают ничего, кроме первого попавшегося им утром навстречу животного, и тот, кто его встретил, тот ему и поклоняется целый день, какое бы животное это ни было». Robert de Clari «La conquete de Constantinople)) LXV.
2
Есть примеры и другого мифотворчества. В китайских сочинениях Сунской эпохи женщины, вызывающие симпатию, оказываются кровожадными оборотнями, а лукавых обманщиц воспевает народная память - действительность вне морали. Ирония Борхеса, опровергая общепринятые каноны, делает из предателя - героя, из отверженного - победителя, из труса - храбреца.
3
Thorkelin G. J. De Danorum rebus gestis secul. III et IV. Poema Danicum dialecto Anglo-Saxonica. Copenhagen, 1815.
