ночлежки. Это был крестьянин села Пустые Моркваши Свияжского уезду Верхнеуслонской волости Евпл Бичугов. Было ему под сорок годков. Объявился он в бутовской ночлежке после побега из Сахалинской каторги четыре года назад. Бессрочной, надо добавить, каторги. А бессрочную ему присудили за убийство родителей. Вон, Васька Шпиц полаялся как-то с ним на почве верховодства в ночлежке, так Евпл проломил ему башку и восемь ребер сломал. Теперь Васька молчит и кровью харкает. А Степку Гундоса и вовсе нашли со свернутой назад башкой: потому как хотел на Евпла в участок донести, как о беглом арестанте, и вознаграждение получить за доносительство. Представляете, лежит Степка на животе, а вместо затылка – лицо в оскале. А в глазах животный ужас застыл. Опосля этого случая с Кукой никто более не связывался.
Поговаривают, что бежал он с Сахалина с двумя со товарищами, которых впоследствии порешил и съел. Темная история, но об этом напрямую у Куки никто не спрашивал. Вот отчего при входе Куки в закут барона Свешников невольно сглотнул.
– Вот, Кука, хочу тебя в свидетели взять, – объявил барон беглому арестанту, насильнику и убивцу. – Эти вот господа: господин отставной актер Свешников и его друг господин Долгоруков хотят у меня взять мой костюм. В полном виде и практически на четыре часа. Денег у них нет, но они клянутся вернуть костюм и заплатить за его аренду две мои обычные цены, то есть шестнадцать рублей. Костюм нужен вот ему, – барон указал на Всеволода Аркадьевича, – а гарантом возврата костюма и денег выступает вот он, – Конрад Жерар де Левинсон указал теперь на Павла Лукича. – Так ты согласен быть свидетелем?
Кука оглядел притихшего Свешникова и полного любопытства Долгорукова и произнес так, будто над ухом Севы кто-то дунул в тромбон:
– Ага.
– Ну, все, господа, – сказал, душевно улыбаясь, барон. – Дело благополучно разрешилось, как видите, в вашу пользу. Тем более что господин Долгоруков, – Конрад Жерар сотворил на лице подобие улыбки, – является как бы моим товарищем по несчастью.
Он достал из-под нар большой длинный пакет.
– Получите, – передал барон пакет Долгорукову. – Здесь полный набор. Надеюсь, все будет так, как вы мне сказали. Иначе… – И Конрад Жерар де Левинсон выразительно глянул в сторону Куки. – Между нами могут возникнуть… некоторые недоразумения.
– Мы поняли, – сказал Всеволод Аркадьевич, принимая от барона пакет. – Не беспокойтесь.
– Я и не беспокоюсь, – спокойно ответил Конрад Жерар. – Беспокоиться теперь надлежит вам…
– Не знал, что барон сошелся с этим Кукой, – сказал Севе Свешников, когда они вернулись в закут отставного актера. – Вы уж того, Всеволод Аркадьевич, поаккуратнее как-нибудь с костюмчиком-то…
Антикварная лавка на Большой Проломной лишь с четверть часа как открылась, а клиэнт, который вошел в нее и принес пасхальное яйцо с миниатюрой «Обручение святой Екатерины», являлся уже четвертым по счету. По внешнему виду был он из крепко пьющих (его свежее амбре, перемешавшись со вчерашним, застарелым, давало такую адскую смесь сивушного духа, что поднеси к его рту незажженную спичку, так непременно полыхнет), а потому вещь, которую он принес, могла быть вполне стоящей.
Чаще всего пьяницы несли в лавку всякую дрянь, чтобы на вырученные гроши опохмелиться, однако бывали случаи, когда такой вот с виду невзрачный алкоголик приносил вещь весьма интересную и даже очень дорогую. Потакая своему желанию выпить, они могли снести в скупку какую-нибудь родовую реликвию или даже раритет. Так случилось на прошлой неделе в лавке грека Сергиуса Гандопуло, что на Пушкинской улице, которому повезло выручить за пятнадцать рублей старинную икону святой Богородицы старообрядческого письма стоимостью не менее двухсот рублей. И принес ее запойный пьяница, у которого тряслись руки. Гандопуло мог, конечно, дать и меньше, скажем, только красненькую, но алкоголик весьма дорожил этой иконой и говорил, что досталась она ему от деда, а деду от своего деда, так что дешевле четвертной он сей образ не уступит. Ничего, отдал за пятнадцать рублей как миленький! Этот Сергиус Гандопуло торговаться бо-ольшой мастак и кого хошь вокруг пальца обведет…
Так думал держатель лавки на Большой Проломной улице, что близ церкви Богоявления, Маркел Иванович Крапивин, разглядывая пасхальное яйцо, что принес Свешников. Что и говорить, яйцо было, конечно, замечательное. И дело было, собственно, не в нем, а в миниатюре, на него нанесенной. Уж больно мастерски она была написана. Не иначе, большим художником…
Маркел Иванович повертел яйцо в руках, ища подпись мастера. Не нашел. И для блезиру, дабы показать, что принесенная вещь ничего не стоит, чтобы потом взять ее за бесценок (такая имеется у скупщиков тактика), вернул яйцо Свешникову со словами:
– Не надобно.
– Да как же «не надобно»? – заволновался Павел Лукич. – Ты посмотри, какое знатное письмо! Не иначе, известный мастер рисовал!
– Известные мастера свои работы всегда подписывают, – заявил бывшему актеру Крапивин. – Или ставят какой-нибудь знак, а то и клеймо. А тут, – он снова повертел яйцо в руках, – никакой подписи или знака нету.
– Ну и что?! – воскликнул Свешников. – Может, мастер забыл его поставить? Он, может, рисует крупные работы, а тут вдруг нарисовал мелкую. Вот и постеснялся поставить свою подпись.
– Может, – согласился Маркел Иванович. – Да только без подписи или какого другого знака мастера такая вещица ничего не стоит. – Он мельком глянул на отставного актера и добавил: – Ну, или почти ничего.
– Ага! – взволнованно произнес Свешников. – Значит, сколько-то это яйцо все же стоит!
– Ну-у, копеек восемьдесят, пожалуй, я за него могу дать, – раздумчиво произнес Крапивин.
– Скока? – раскрыл от удивления рот бывший актер.
– Восемь гривен, – повторил свою цену Маркел Иванович. – Больше все равно вам никто не даст…
– Ну, знаете… – только и смог сказать Свешников.
– А вы на сколько рассчитывали? – не без иронии спросил Крапивин. – На сотенную, что ли?
– Да, – без паузы ответил Павел Лукич. – А вы откуда это знаете?
Этот вопрос отставного актера привел Маркела Ивановича в замешательство, и уже он только и смог произнести:
– Ну, вы загнули…
– Прошу прощения, господа, – послышался вдруг приятный бархатный баритон. Повернувшись, Крапивин увидел незнакомого господина в дорогом костюме английского покроя. – А что, вот это пасхальное яйцо с миниатюрой Безоццо – оно продается?
– Да, – быстро ответил Свешников.
– Нет, – так же быстро сказал Крапивин, который когда-то уже слышал произнесенную фамилию. И, кажется, это была фамилия итальянского живописца, жившего в пятнадцатом веке…
– Не понял, – поднял брови господин в мягкой шляпе и в английском костюме. – Продается или нет?
– Да, – быстрее Крапивина ответил Павел Лукич.
– И в какую цену?
– Сто рублей.
– Сто рублей? – Кажется, удивлению господина в превосходном костюме не было границ. – Миниатюру «Обручение святой Екатерины» великого итальянского мастера живописи Микелино да Безоццо, работы которого выставлены в Лувре, – за сто рублей? Извольте! – насмешливо добавил он и сделал вид, что полез за портмоне.
– Яйцо не продается, – хмуро заявил вдруг Маркел Иванович, который понял, что перед ним жар-птица, хвост которой почти в его руках. И что это тот самый случай, который выпадает раз в жизни.
– Почему же? – немного иронически произнес Сева.
– Потому что яйцо уже куплено мною, – заявил Крапивин. – Именно за сто рублей.
– Тогда я даю за него сто пятьдесят, – насмешливо сказал Сева и якобы полез за портмоне.
– А я покупаю его за двести, – выпалил Маркел Иванович и, пошарив под прилавком, протянул Свешникову две сотенные бумажки, которые тот незамедлительно принял. Крапивин даже побелел от этой своей смелости.
Долгоруков, намеревавшийся еще поторговаться с лавочником и заметивший его колебания, мгновенно
