изменил свои планы.
– Хорошо, – сказал он. – Но знайте, вы поступили…
Как поступил лавочник, Всеволод Аркадьевич не договорил. Он хотел присовокупить «глупо», но потом решил, что не стоит. Ведь надо еще будет выкупить у него это яйцо…
Когда он отошел от лавки, Свешников был уже далеко. Лицо его сияло, потому как дело получилось, лучше и не придумать.
Кука находился в закуте барона, молчаливым присутствием подавляя гостей, когда Сева отдавал ему костюм и шестнадцать оговоренных рублей (одну сотенную они со Свешниковым поменяли в кондитерской, где изволили откушать кофею).
– Все в порядке? – поинтересовался у барона Долгоруков. Так, для проформы.
– Абсолютно, – довольно произнес Конрад Жерар де Левинсон, ведь полный костюм у него арендовали далеко не каждый день. – Приятно было иметь с вами дело, господа. Так ведь, Кука?
Он посмотрел на Евпла, ожидая ответа. И тот, осклабившись, протрубил:
– Ага.
Во рту беглого каторжника не хватало больше половины зубов, а те, что оставались, торчали почерневшими корнями. Впрочем, это Севу и отставного актера уже мало касалось.
Когда они прошли в закут Свешникова, Долгоруков спросил:
– А что, барон действительно – барон?
– Да, – просто ответил бывший актер.
– И как его зовут?
– Конрад Жерар де Левинсон, – ответил Свешников.
– Жерар де Левинсон? – поднял брови Сева. – Выходит, его обобрала эта, Ксения Михайловна, о которой он упомянул?
– Выходит, что так, – сказал Свешников. – А что?
– Да так, ничего, – нахмурил брови Долгоруков.
Далее допытываться актер не стал. И спросил:
– А когда вы выкупите мое яйцо?
– Твое яйцо мы выкупим завтра, – не сразу ответил Всеволод Аркадьевич, очевидно, о чем-то задумавшийся. – Не беспокойся. Это сделает Ленчик.
– Понял, – повеселел Павел Лукич.
Еще больше он повеселел, когда получил от Севы четвертную…
Когда Сева спустился в дворницкую на Апанаевском подворье, на нем была шелковая сорочка, легкий летний костюм, купленный в самом модном магазине на Воскресенской, галстух, мягкая шляпа из тех, что носит богема, и лаковые штиблеты. В боковом кармане его пиджака лежал торговый чек, подтверждающий, что стоимость всего, что на нем имелось, составляет восемьдесят семь рублей сорок копеек. Стало быть, наличных денег у него оставалось (за вычетом полутора рублей, что они со Свешниковым потратили на кофей; шестнадцати, отданных барону Конраду Жерару де Левинсону за аренду костюма английского покроя; четвертного, врученного бывшему актеру за труды) семьдесят рублей десять копеек. В руке респектабельный господин держал сверток, перехваченный красивой голубой лентой.
– Кого-то ищете, барин? – такими словами был встречен Всеволод Аркадьевич дворником, который его не узнал.
– Ищу, – весело произнес Долгоруков.
– Каво?
– Тебя, – ответил Сева и подкинул на ладони серебряный рубль. – Что, не признал меня?
Дворник сощурился, вглядываясь в Севу, потом расплылся в улыбке:
– Это вы, господин князь?!
– А то кто же? – не без самодовольной нотки ответил Долгоруков. – Вот, пришел отдать должок.
Он протянул дворнику сверток:
– Здесь одежда. – Затем подбросил серебряный рубль: – Держи!
Денежка, сделав несколько оборотов в воздухе, упала в дворницкую ладонь.
– Премного благодарны, барин, – сказал дворник, зажав монету в ладони.
А он еще сомневался, вернет «князь» одежонку или не вернет… Вернул. Видать, и вправду князь. Самый настоящий. А эти господа слово свое держат…
– Ну, будь, – сказал Всеволод Аркадьевич и вышел из дворницкой. Времени еще было достаточно, и он преспокойно отправился в сторону гостиницы, рассматривая вывески магазинов и лавок.
Когда он пришел к себе в нумер, Алексей Васильевич Огонь-Догановский встретил его возгласом:
– Ты первый.
– Вот и славно, – ответил Сева и выложил перед арбитром их соревнования шестьдесят девять рублей с гривенником.
Огонь-Догановский неопределенно хмыкнул, и Сева вынул из кармана торговый чек.
– Твой приход – сто пятьдесят шесть рублей с полтиною. Неплохо, – сказал Огонь-Догановский, подсчитав общую выручку Долгорукова.
– Я тоже так думаю, – сдержанно ответил Всеволод Аркадьевич и прошел в ванную комнату, для того чтобы смыть с себя все передряги сегодняшнего утра. Когда он возлежал в ванне, блаженствуя и покуривая гаванскую сигару, послышался стук в дверь.
– Войдите, – громко сказал Огонь-Догановский.
В нумер вошел человек в рясе и камилавке и, бренча медными деньгами в кружке, запел-запричитал гнусавым голосом, призывая «людей добрых и милосердных» жертвовать на храм Божий, после чего им от Него воздастся по полной…
– Ладно, хватит причитать, – со смехом прервал его песнопения Алексей Васильевич. – Давай, что там у тебя имеется.
Ленька передал Огонь-Догановскому кружку, неловко подлез под рясу и выудил остальные деньги. В это время из ванной послышался плеск воды. Ленчик вопросительно посмотрел на старика, и тот ответил на его немой вопрос:
– Ты пришел второй.
– А кто первый? – спросил Ленчик.
– Всеволод, – сказал Алексей Васильевич.
– Ну что, много он принес? – живо поинтересовался Ленчик, но старый лис так взглянул на него, что следующий вопрос застрял у парня в горле.
– Результаты соревнования будут оглашены после возвращения всех участников, – сердито произнес Огонь-Догановский и принялся считать Ленчикову мелочь.
В монастырской кружке оказалось двадцать два рубля семь копеек. В карманах Леньки – еще семьдесят два рубля тридцать копеек.
– Итого девяносто четыре рубля тридцать семь копеек, – констатировал приход Ленчика арбитр.
– Я еще одежду на Толчке купил за двугривенный, – сказал Ленчик.
– А подтверждающие документы есть у тебя? – строго спросил Огонь-Догановский.
– Какие документы на Толчке? – возмутился Ленчик.
– Хорошо, – посмотрев в глаза Ленчика испытующим взором, произнес Алексей Васильевич. – Двугривенный принимается на веру. За камилавку и рясу платил чего?
– Нет, – честно признался Ленчик. – Это мне так выдали, бесплатно, как монастырскому послушнику.
– Значит, ничего и не зачтем. Итого, – подвел итог Огонь-Догановский, – девяносто четыре рубля пятьдесят семь копеек… Отдыхай, паря.
Когда часы на Спасской башне начали бить два часа пополудни, в нумер ввалился цеховой. Он был в полотняных штанах, заправленных в кирзачи, полосатой рубахе-косоворотке и поношенном картузе с лаковым некогда козырьком. Один глаз его был крепко подбит, но через оплывшую щелочку было видно, что блестит он вовсе не слезою. Второй глаз смотрел определенно весело, и только по нему можно было определить, что в образе шального цехового явился не кто иной, как «граф» Давыдовский.
