каштаны. Они паркуют велосипеды на мощенном булыжником дворе и отвязывают багаж. Анна уже увидела их, она выбегает навстречу. Щеки у нее пылают, лицо загорело. Волосы заплетены в толстую косу. Поверх льняного платья надет передник с плиссированными плечиками, широкими, словно крылья ангела. Она обнимает Эрнста, целует его в губы, потом поворачивается к Хенрику и с улыбкой протягивает ему руку.
Анна. Как мило, что вы оба сумели приехать. Добрый день, Хенрик. Добро пожаловать на Трэдгордсгатан.
Хенрик. Очень приятно снова увидеть вас.
Они держатся весьма официально, оба чуточку смущены. По правде говоря, все это незаконно и происходит без ведома и разрешения родителей.
Эрнст. Холодное обтирание, холодное пиво, два часа сна и хороший ужин, а потом развлечения с импровизацией. Годится?
В кухню вносят огромную жестяную бадью и наполняют ее холодной водой. Хенрик с Эрнстом трут себя и друг друга губкой и мылом. Анна вынула из ледника бутылки пива. Вытершись махровыми полотенцами — Анна сидит на дровяном ларе в прихожей — и вылив грязную воду в слив у дворовой водокачки, молодые люди удаляются в отведенные им покои: Эрнст — в свою комнату, Хенрик — в комнату для прислуги позади кухни. Она выходит на север, там прохладно и немного темновато. Зеленые, цвета яри-медянки обои пахнут мышьяком, высокий потолок разукрашен пятнами сырости. Хенрик вытягивается на узкой скрипучей кровати. На стене картина, изображающая дилижанс на постоялом дворе, вокруг суетятся люди, лают собаки, одна лошадь встала на дыбы. На высоком коричневом комоде с латунной окантовкой неутомимо и приветливо тикают позолоченные часы на ножках. Простыни и подушка благоухают лавандой. За окном неподвижно застыла густая листва. Вот подул легкий ветерок, листья степенно шевельнулись, зашумели. Через минуту вновь воцаряется тишина.
Откуда-то из глубины квартиры до Хенрика долетают смех и разговор. Внезапно на него снисходит глубокий покой, глаза увлажняются, почему, он и сам не знает. Что это со мной, мысленно удивляется он. И засыпает.
Эрнст безжалостно будит его. «Ну и соня, три часа продрых, хватит, идем, сейчас кое-что интересное услышишь. Только тихо, чтобы она ничего не заметила». Эрнст, взяв Хенрика за руку, ведет его на кухню, где идут кое-какие приготовления к ужину. Дверь в прихожую приоткрыта. Оттуда доносится голос Анны. Она говорит по телефону.
Анна. Как хорошо, что вы позвонили, мама! Да, конечно, Эрнст добрался в целости и сохранности. Что? Он здоров, я же сказала. В эту минуту храпит на своем розовом ушке. Плохо слышно. Да, я говорю, что плохо слышно. У папы болит живот? У бедного папочки всегда болит живот. Что будем делать сегодня вечером? Наверное, пойдем в Удинслюнд, на концерт. Одни ли мы? Что вы имеете в виду? Здесь только я и Эрнст. Ой, дорогой же разговор получится, мамхен. Всем большой привет! Наверняка гроза будет, в трубке ужасно трещит. Целую крепко, мамхен, и не забудь обнять от меня папу. Что, голос у меня странный? Это только кажется, очень плохо слышно. До свидания, мама, повесим трубки одновременно.
Анна кладет трубку на рычаг, крутит ручку отбоя, бросается на кухню и, дернув брата за волосы, обнимает его за талию. «Берегись моей сестры, — говорит Эрнст с нежностью. — Хорошенько берегись. Она самая искренняя притворщица и самая ловкая лгунья в христианском мире».
Ужин, возможно, приготовлен не слишком удачно, но настроение праздничное. Эрнст сумел вскрыть замок отцовского винного погреба и охладил несколько бутылок белого бургундского, портвейн стоит в аптечке. Окна распахнуты в сумрак, на замершую улицу, откуда-то приближается гроза, и солнце погасло, утонув в черно-синей туче, повисшей над медной крышей Каролины Редививы. Анна принарядилась: на ней тонкая шелковая блузка цвета сепии с вырезом в виде каре, длинными рукавами и кружевными манжетами, элегантного покроя юбка и широкий пояс с серебряной пряжкой. Волосы низко на затылке собраны в узел. Маленькие сережки поблескивают скромно, но дорого.
О чем они говорят? Ну, конечно, об удивительном зрелище на станции Бэлинге, потом о Торстене Булине, который уехал в Веймар, чтобы оттуда проследовать в Хайдельберг. Он написал Анне уже не одно письмо, она их обнаружила здесь на Трэдгордсгатан, она забыла оставить на почте заявление о переадресовке корреспонденции. «Сама виновата, — говорит Анна. — Папа не жалует никого из моих кавалеров». — «Только Эрнста», — возражает Эрнст, и все трое весело смеются. Анна берет брата за руку: «Посмотри, нет ли в папином ящичке сигар».
Сигары есть, суховатые, разумеется, но вполне пригодные. Эрнст заставляет Хенрика рассказать о ссоре в поместье Окерлюнда. И тут Хенрик, внезапно повернувшись к Анне, спрашивает, пристально глядя на нее: «Ты будешь сестрой милосердия?» Вопрос дает Анне повод принести небольшой альбом — «вот это Софияхеммет, видишь, а там, сзади, где окна выходят в парк и лес Лилль-Янс, наши классные комнаты. А вот здесь наши спальни, довольно уютно, мы живем по двое в комнате. И кормят хорошо, а преподаватели просто замечательные. Хотя и строгие. И дни такие длинные, не меньше двенадцати часов. С полседьмого утра до самого вечера. И к концу, должна признаться, Хенрик, совсем сил не остается». Она стоит на коленях на стуле вплотную к Хенрику, от нее пахнет свежестью и чем-то сладковатым, не то чтобы духами, а скорее хорошим мылом. А может, это ее естественный запах, присущий только ей? Эрнст покачивается на стуле у торца стола, зажав сигару между большим и указательным пальцами. Он с улыбкой, чуть хмельной — что ж тут такого? — посматривает на сестру и друга. Хенрик чувствует прикосновение ее плеча, и когда она наклоняется, чтобы найти себя на одной из фотографий, ее волосы щекочут ему кожу. «Вот я! — восклицает Анна. — Трудно поверить, форменное платье, конечно, не образец элегантности, хотя шапочка миленькая, но нам ее выдадут только после окончания». — «Моя сестра будет сестрой, моя сестра — сестра, — говорит Эрнст, и все смеются. — Кстати, вы премило смотритесь вместе»,— добавляет он.
Анна тут же захлопывает альбом и отодвигается от Хенрика. «Как по-твоему, моя сестра — привлекательная девушка?» «Больше чем», — серьезно отвечает Хенрик. «Что ты имеешь в виду?» — упрямо гнет свое Эрнст. «Не порть такой прекрасный вечер, — немного сердито говорит Анна, наливая себе портвейна. — Ой, пятно на юбку посадила. Хенрик, пожалуйста, дай мне графин с водой, лучше попытаться простой водой. Черт! Выходная юбка!» Эрнст и Хенрик наблюдают, как Анна трет пятно своей салфеткой. Ткань юбки плотно обтянула округлости бедра.
Они допивают бокалы и вместе моют посуду. Эрнст моет, Хенрик вытирает, Анна расставляет по полкам и раскладывает по ящикам. О чем они разговаривают сейчас? Наверное, Анна рассказывает брату про мамхен: всем командует мама, мама управляет, мама решает. Мама идет к папе, как раз когда он только что уселся в свое любимое кресло с утренней газетой и утренней сигарой, и говорит: «Послушай, Юхан, — или послушай, Окерблюм (если речь идет о чем-нибудь серьезном), — нам надо решить наконец, будем ли мы и на этот раз помогать Карлу с его векселем, или пусть катится к чертям собачьим, но тогда он опять пойдет к ростовщику, это мы знаем». — «Тебе решать», — отвечает папа Юхан. «Нет, Юхан, — возражает мама присаживаясь, — ты ведь знаешь, что в финансовых вопросах я всегда следую твоим советам, этот пиджак пора выбросить, у него локти залоснились!»
Брат с сестрой очень искусно разыгрывают комедию, они хохочут, дурачатся, втягивают в свою игру Хенрика, ему никогда не приходилось видеть таких прекрасных людей. Ему страстно чего-то хочется, но он не знает точно чего.
«Или вот так, — с жаром говорит Анна, изображая маму Карин. — «Послушай, Эрнст, что это за дама, с который ты сидел в кондитерской Экберга в четверг? Я вас видела через окно, какие такие секреты вы так горячо обсуждали, что даже забыли и про шоколад, и про пирожные «наполеон»? Ну да, она довольно хорошенькая, ладно, очень даже хорошенькая, но достаточно ли благородна я? Куда делась Лаура, нам она нравилась, и папе и мне? Жаль, что ты никак не остепенишься, мой дорогой Эрнст, ты слишком избалован вниманием девушек. Стоит тебе поманить мизинчиком, как они уже табунами несутся. Твой молодой друг, как его зовут, Хенрик Бергман, верно? Наверняка тоже вертопрах, не пропускает ни одной юбки. Он слишком
