бороться со злом, которое, возможно, его и породило. А вдруг он неожиданно вцепится тебе в глотку? Это же животное. Дикая, неразумная тварь. «Неразумная тварь», зевнув с подвывом, показала пасть, полную отменных зубов.
— Поверь мне, он разумен настолько же, насколько ты и я. Знаешь, в чем твоя проблема, Леонид? Она в твоей вере. В религии, которая все непознанное приписала одним махом к проискам Лукавого. А между тем, наши предки умели жить в гармонии с природой. И я верю, что на заре времён каждый человек мог перекинуться в животное-предка.
— Первобытный тотемизм.
— Да как хочешь назови. Суть не меняется. И, исходя из моей веры в силы природы, а не в обожествленную, поставленную с ними на одну ступень, персоналию, — Алексей достал из пакета бутерброд и положил на него котлету, — я склонен больше доверять ему, чем тебе. Не обижайся, но совсем недавно я узнал нечто, что может пошатнуть вашу веру и все её догмы. Узнал из источников, близких к достоверным.
— Интересно, от кого? — с сарказмом вопросил монах. В глазах его светилась готовность до конца, костра и креста отстаивать свою веру.
— От того, кто загнал меня в это положение, когда я вынужден пить чай в компании священника и оборотня около дома, куда мне совсем неохота идти. Я бы предпочёл сжечь его к псам, а потом на пепелище, когда духи будут лишены материальной опоры в нашем мире, провести очистительный обряд. Так вот, этот самый Собиратель открыл мне глаза на их иерархию. И иерархию тех, кого мы привыкли считать антиподами демонам. И, самое главное, показал мне, что цели одних не очень-то отличаются от целей других.
— Хм, и ты поверил порождению Отца Лжи? Признаться, я считал тебя более разумным, язычник. Ты закоснел в языческой ереси. И теперь хочешь совратить меня с пути служения Господу. Вынужден тебя разочаровать — у тебя ничего не выйдет.
— Да нужен ты мне, как зайцу стоп-сигнал, — хмыкнул Алексей, откусывая кусок от бутерброда. — Мне незачем и некого обращать, — продолжил он, пережевывая хлеб с котлетой. — В веру нельзя обратить, как ты не поймёшь, монах. Человек сам, слышишь, сам должен выбрать то, во что склонен верить. И как называть тех, кому будет возносить молитвы. Вы своими проповедями насилуете человеческую душу и разум. Лишаете его доброй воли…
— Ты не прав, Алексей. Добрую волю и возможность делать выбор людям дал Господь в своей милости. Для того дал, чтобы чадо неразумное выбрало, пойти ли ему по пути Господа или погрязнуть в неверии.
— В том-то и дело, что чада неразумные. Где ты видел родителя, который отпустит свое чадо, не указав и не наставив его на верный путь. Не лезь в огонь — обожжёшься. Не мочи ноги — заболеешь. Тот же, кому ты молишься, Леонид, поступает со своими чадами не как добрый родитель. Ему в общем-то плевать, по какой стезе пойдет человек. Будет ли он добрым православным или безбожником. Но если дорога к Нему, как ты говоришь, ведет к царствию небесному, то не странно ли, что он не стремится указать людям этот путь? Верный путь. Вместо этого позволив чадам бродить вокруг да около?
— Не забывай, язычник, что только достойным открыто царстве небесное. И только достойные будут у его престола в день страшного суда. Сто сорок тысяч праведников в белых одеждах.
— Не маловато ли? Полтораста тысяч за всю историю человечества?
— Это будут достойнейшие.
— Ну и ладно. Мы отдалились от предмета спора. Я хотел лишь сказать, что Олегу верю больше, чем всем святошам вместе взятым. Мы служим одним силам, и он это понимает. Хоть и называем их по-разному. И ни он, ни я не пытаемся запудрить мозги ближнему. Просто живем, как живется.
— Да, как неразумные животные.
— Почему же? Очень даже разумные. Я всю жизнь, во всех поступках руководствовался совестью. Как и положено человеку. Когда не знал, как поступить, поступал по совести. Да, нажил врагов. И осталось мало друзей. Но так бывает со всеми, кто слушает веление сердца. А Олег… Он ведь тоже крещёный православный. Ходит в храм, изредка исповедуется. А то, что он способен менять свою форму — это и дар, и проклятие. Ликантропия — это прекрасный способ подготовить себя к ситуации, критической для простого человека. Стать сильнее. Быстрее. Обрести запредельную сноровку. Для этого мне, например, надо иметь при себе туеву гору разных отваров и амулетов. Это моя цена. Его цена — непереносимая боль. Ты можешь представить, что твориться в организме человека, когда идет перестройка костей скелета и даже спинного мозга? Не хотел бы я пережить такое. Так что свой звериный облик он с лихвой искупает болью, которая постоянно с ним. Волчий облик — это просто форма, наиболее близкая и удобная Воину Матери Природы. Ты, к примеру, просто Целитель, и тебе не нужно быстро бегать и далеко видеть. Тебе хватает посланного твоим Богом. Вряд ли ты способен понять его или меня. Поэтому давай прекратим дискуссию. Да, забыл сказать, когда Воин Гаи принимает боевую форму, он не утрачивает разума. Даже сохраняет дар к речи. Олег сейчас просто не хочет с тобой говорить. Почему? Спроси сам.
— Как так? — удивлённо уставился на волка священник.
— А вот… так… — пролаял зверь и оскалился, будто улыбаясь. — Думал… все… кругом… дураки?
Монах поставил стакан на землю, отложил бутерброд и истово перекрестился, что-то бормоча про себя.
— Рассказать, как… я стал… таким? — Слова натужно выталкивались через волчью глотку, не приспособленную к человеческой речи. — Я… не просил, как и… он. Волк качнул головой в сторону Алексея.
— После того, как мы с тобой разбежались в универе, помнишь, Лёха? — слова по-прежнему выпадали из пасти, как увесистые камни, но постепенно слушатели стали привыкать к паузам между словами.
— Так вот, — продолжал Олег. — Ты взял академ и куда-то потерялся.
— Да не потерялся я. Просто… уехал. Пришлось.
— Ну да. Я и говорю — потерялся. Так вот, собрал я братву. Я тебе тоже предлагал, Лёха, ты отказался. Стали помаленьку коммерсантов потряхивать. Ну, как это обычно делается: плати за защиту или завтра сгоришь на хрен. Некоторые соглашались, некоторые, таких было немного, решали проверить, как быстро к ним пожарная дружина приедет. Обычно задерживалась. Ненадолго, но хватало, чтоб точка выгорела дотла. Потом этот коммерс становился сговорчивее.
Монах неодобрительно покосился на Олега и покачал головой, от чего жиденький конский хвост забавно закачался за плечами.
Волколак лязгнул в его сторону огромными зубищами.
— Мелкую шелупонь, вроде тех, что трусами да носками на рынке торгуют, не трогали. С них брать нечего. Фиг с одной палатки наторгуешь. Так, на кусок хлеба. Трясли таких, у кого были ларьки, магазины.
Потом кто-то предложил подмять стоянки. Не те, где легковушки на ночь оставляют, а где фуры стопорятся на ночь. Ну предложил. Я подумал и решил: а почему бы и нет. Раз есть маза, так надо по- полной. Стволы у нас были. Народ подобрался не робкий. Понтярщиков порожняковых не было. Отморозков тоже. Не лютовали особо. Три шкуры с народа не драли. Честно крышевали, в общем. Те, кто под нами ходил, платили исправно и жили, не боясь шпаны и отморозков. Бабла хватало. У всех тачки были. Хаты. Телки там и прочий марафет, кому надо. Правда, торчков у меня в бригаде не было. Они… беспонтовые. И своих продадут за дорогу кокса, и к зверствам излишним у них тяга.
Ну так и решили мы с бригадой пощупать Ашота Равзавнова. То ли азер, то ли армянин. Хрен его знает. Он тогда держал стоянку на Каширке. Наехали мы на него тяжёлым танком. А он нас по матери обложил, быков своих черных с пушками и пиками натравил. Те же отморозки беспредельные. Им что трахать, что резать, один хрен, лишь бы кровь текла. Ну, повздорили мы с ними крепко. Сереге Палёному легкое прострелили, так что половину потом добрые айболиты в Склифе отрезали. Ещё двоих расписали под хохлому.
А вечером того же дня заявились ко мне на хату. Решили меня на бабки выставить. За «беспокойство, моральный вред и ущерб деловой репутации». Ашот долго лясы точил. Понтовался, фраер дешёвый. Короче, застрелился я с ними это дело перетереть за городом. Там, на Подольских курсантов промзона такая есть
