Въроятно, съживымълюбоиытствомъ; но пользоваться сомнительными услугами вычислительныхъ машинъ скорее всего не сталъ бы, предоставивъ это женЪ или секретарю. Вы знаете, что онъ никогда не садился и за пишущую машину, которая была изобретена незадолго до его рождешя. Для этого много причинъ практическаго и философическаго характера, но главная въ томъ, что всякш настоящш писатель знаетъ, или по крайней м-ЬрЪ чувствуетъ, тончайшую, но ненарушимую связь между образомъ выражешя (въ его высшихъ формахъ) и правой рукой съ писчимъ инструментомъ въ трехъ пальцахъ. Первоначальна только рукопись, а никакъ не машинопись. Строго говоря, ни одинъ шедевръ ни въ прозт>, ни тъмъ болг>е поэтическш, не былъ и не можетъ въ принципт, быть написанъ иначе какъ десницею. На ремингтонахъ и макинтошахъ можно сочинять или «писать» всякую всячину (не говорю тутъ о иерепечатыванш перебъ- ленной рукописи, это дъло обычное), что и дЪлается сплошь, но такимъ опосредованнымъ способомъ ничего нельзя создать въ высшихъ художественныхъ разрядахъ: ручная работа отличается от машинной.
Помилуйте, я вь-дь не актеръ. Да и ничего такого для честнаго перевода не требуется: нужно главнымъ образомъ максимальное (техническое и историческое) знаше обоихъ языковъ и знаше стиля перелагаемаго автора. Нуженъ такъ же воспитанный на хорошихъ образцахъ вкусъ и некоторая сила въ правой рукъ.
Что касается «Лауры», то, читая и разбирая ее для своей задачи, я пожалуй почувствовалъ острее, чъмъ прежде, какими путями Набоковъ продергиваетъ нить темы смерти, всегда поблескивающую въ его книгахъ, но здъсь (какъ, въ меньшей степени, и въ предыдущемъ романъ) звучащую другимъ тономъ и съ другой высотой, можетъ быть менъе уверенно. Пе- редъ лицомъ смерти самый уверенный въ себъ сочинитель можетъ иначе смотръть на свои сочинешя. «Даръ» кончается словами «…и не кончается строка»; «Евгенш Онъгинъ» — «Блаженъ, кто праздникъ жизни рано / оставилъ, не допивъ до дна / бокала полна- го вина, / кто недочелъ ея романа, / кто вдругъумълъ разстаться съ нимъ».
Набоковъ не дописалъ своего послъдняго романа, и скончался не кончивъ строки, но — какъ я пытаюсь показать въ концъ своего послъслов1я — можетъ быть, когда онъ понялъ, что умираетъ, эта книга, да и самое сочинеше книгъ, не имъли уже для него прежняго значешя, и оттого-то онъ — какъ знать? — просилъ жену сжечь написанное: за ненадобностью.
В начале 2010 года, когда первая волна ажитации спала, а вторая, пониже, еще не поднялась, неожиданно пришла просьба об интервью из журнала «русско- украинской роскоши» с названием «Платинум». Я хотел было отказаться под благовидным предлогом, но Марина Козленко, чрезвычайно любезный их репортер, с готовностью приняла мое казавшееся мне неисполнимым в сем случае условие печатать по русскому правописанью, и я согласился. Номер с моими ответами задержался выходом, как оказалось, отчасти оттого, что художнику пришлось специально рисовать «ять» для наборной гарнитуры! Услышав об этом, я почувствовал себя неловко, как привередливый гость, зная загодя об аллергии которого его добрые хозяева должны были переменить все шторы в доме и запереть в чулане кошку на время его гощения. Наконец в мае книжка журнала появилась, действительно на роскошной бумаге, где это интервью помещено между молодым Наполеоном, рекламирующим часы Брегета за год до рождения Пушкина, и духами «Императорское величество» (четверть миллиона долларов за флакон), — Лаура Вайльд оценила бы это единственное в своем роде соседство.
Не первая, вы правы, и однако нужно сказать, что я занимаюсь переводами между прочимъ и время отъ времени. Я читаю лекцш по русской литератур^ въ одномъ казенномъ университет74 и, какъ положено американскому профессору, пишу ученыя статьи, д!>- лаю доклады и т. д. КромЪ того я сочиняю въ стихахъ и проз» Ь. Переводы служатъ отличнымъ пособ1емъ и въ научномъ изслъдованш, т. к. н'ътъ болЪе надежнаго способа досконально изучить произведете словесна- го искусства, и въ художественному ибо переводъ служить отличнымъ шлифовальнымъ станкомъ для оттачивашя слога и средствъ выражешя.
Больше двадцати пяти лътъ тому назадъ я издалъ въ Америк! русскш переводъ «Пнина», начатый еще въ Москвъ, до эмиграцш изъ совдеши. Его редактировала вдова Набокова, съ которой мы обсуждали едва ли не каждое слово: въ письмахъ и во время моихъ прГЪздовъ въ Монтре, гдг. мы съ ней, бывало, сидЪли часами надъ рукописью, несмотря на ея уже преклонный возрастъ. «Преклонный» и въ буквальномъ смысле тоже, такъ какъ ее сгибалъ остеопорозъ и ей нелегко было подолгу сид-Ьть. Четверть в-Ька спустя я издалъ «Пнина» заново, начисто его передЪлавъ. Кроме того, я перевелъ всЬ девять англшскихъ раз- сказовъ Набокова, романъ «Истинная жизнь Сева- стьяна Найта» и его предислов1я къ англшскимъ пе- реводамъ его старыхъ русскихъ книгъ.
Первые два, а можетъ быть и три прилагатель- ныхъ изъ этого ряда отчасти сами отвт>чаютъ на вашъ вопросъ; последнее есть только частное слт>дсгв1е иерваго, а четвертое къ Набокову неприменимо, потому что узорчатость его письма отнюдь не производное прихоти или шаблона (въ искусстве первое часто не противоречить второму), но, напротивъ, есть ре- зультать строгаго разсчета и наивысшаго понимашя художественной задачи.
Набоковъ нринадлежитъ вовсе не къ такъ назы- ваемымъ «классикамъ», какъ вы его назвали: такихъ теперь прудъ пруди. Онъ занимаетъ очень высокое место въ очень избранномъ и очень разобщенномъ въ пространстве и времени международномъ обществе сильнЪйшихъ художниковъ выше-нобелевскаго, такъ сказать, класса. Ихъ очень мало, и списокъ ихъ именъ отнюдь не цъликомъ совпадаетъ съ общепри- знаннымъ перечнемъ классическихъ именъ. Среднш читатель въдь невзыскателенъ, и его вкусъ несамостоя- теленъ. Чтобы серьезно и съ пользой читать Набокова, не довольно обычнаго литературнаго опыта; тутъ нужно высшее читательское образоваше.
Сила Набокова не столько въ словесномъ искусстве, сколько въ искусстве композищи, гдъ ему нътъ равныхъ. Подъ композищей я разумею соотношеше частей книги, сквозное движете темы, системы вза- имодъйств1я тематическихъ ходовъ, координащю конца и начала, общую топографию книги и т. д. Онъ какъ никто ум'Ьпъ съ равнымъ мастерствомъ называть и описывать въ норазительныхъ гюдробностяхъ и твар- ный м1рь, доступный вевмъ пяти чувствамъ (и особенно зрЪшю), и незримый м1ръ опгущен1й и эмоц1й. Бол-Ье того, во многихъ своихъ романахъ онъ пытался тонкими, незаметными даже искушенному читателю пр1емами изслт>довать недоступную ни чувствамъ, ни умопостижешю область, которую можно назвать метафизической. Такой последовательно и разечет- ливо трехъярусной литературы, такого сочетания ис- пытующаго артистическаго взгляда сверху внизъ и одновременно снизу вверх — нигде больше не встретишь.
Вообще нереводъ любой книги Набокова на любой языкъ — весьма трудное дело вследств1е колос- сальнаго богатства и разнообраз1я его лексики и чрезвычайной аналитической тонкости изобразительной и выразительной техники. Но переводить его англш- ск1я сочинешя на русстй языкъ труднее всего, потому что его родного языка больше нетъ въ живыхъ, а тоть, на которомъ теперь пишутъ и говорятъ, называя его русскимъ, представляетъ собой отдаленное и оскудевшее подоб1е. То наречие, которое теперь въ общемъ уаотребленш и которое Набоковъ называлъ «совет- скимъ говор ко мъ», такъ же мало пригодно для перевода его прозы, какъ малярная кисть для портретной живописи.
…По состояшю русскаго языка можно многое сказать не только о состоянш, но и о составъ народа, на немъ говорящаго и пишущаго. Страшное объднъше словаря съ одновременнымъ его испакощешемъ блатной лексикой, политическими штампами и непереваренными заимствовашями; искромсанное боль- шевицкимъ декретомъ 1918 года правописаше, тъмъ самымъ исказившее историческую фонетику и грамматику; чудовищный новообразования, «компютер- ный языкъ» и телеграфныя сокращешя; безцензурная
