площадная брань и вообще всякаго рода сквернослов1е и гнилослов1е — все это, сделавшись едва ли не нормой даже въ печати, не говоря уже о пиксельной эфемерш и мало чъмъ отъ нея отличающейся теперь ръчи, неимоверно затрудняетъ переводъ русскаго писателя Набокова на его родной языкъ. Я никоимъ образомъ не могу сказать, что мнъ удалось сдълать это удовлетворительно. Но я по крайней мъръ ясно сознаю этотъ ограничительный порокъ средствъ выра- жешя и пытаюсь восполнить его, изучая и усваивая сколько возможно старые образцы.
Дополнительная трудность перевода «Лауры» заключается вовсе не въ ея фрагментарности, но въ значительно большей свободъ и лексическомъ разно- образга англшскаго языка по сравнешю съ русскимъ во всемъ, что касается области любовныхъ, и особенно относящихся къ сферъ пола, терминовъ и описа- нш. Русскш языкъ образованныхъ людей (разумъю тутъ языкъ К. Д. Левина, а не П. Е. Левина) сравнительно цъломудренъ и такихъ описанш избъгаетъ.
Въра Набокова сказала мнъ о существованш рукописи и о томъ, что не можетъ пока решиться исполнить волю покойнаго мужа спустя четыре года послъ его смерти, въ гостиницъ Паласъ въ Монтрё, гдъ мы занимались русскимъ «Пнинымъ». Больше объ этомъ ръчи между нами не было. Въ своемъ послъсловш къ русскому издашю «Лауры» я привожу мъсто изъ письма сестры Набокова Елены Сикорской, из котораго слъдуетъ, что и она не знала о содержанш карточекъ съ записаннымъ текстомъ. Когда въ мартъ 2008 года Дмитрш Набоковъ обдумывалъ вопросъ, печатать или нътъ, я былъ среди тъхъ, къ кому онъ обратился за совЪтомъ, предварительно приславъ манускриптъ для изучешя.
Между публикащей и уничтожешемъ есть мъсто для неуничтожешя безъ публикащи, т. е. того сос- тояшя, въ которомъ рукопись пребывала тридцать два года.
На вашъ прямой вопрось прямо отвътить и легко и трудно. Легко, потому что «мнъще общественности» безусловно не можетъ тутъ имъть ни малъйшаго значешя. Воля умирающаго автора, конечно, совсемъ другое дъло, и тутъ трудность мучительная. Объ этомъ я пишу въ самомъ концъ своего послъсловия къ русскому издашю.
Что до моего мнения, то будучи сугубо частнымъ, оно не можетъ быть интересно публикъ. Но можетъ быть, на месте моего сына я поддался бы соблазну сохранить некоторыя места, вставивъ въ специально сочиненную съ этой цълью повесть, можетъ быть тайно помътивъ симпатическими чернилами стиля или композиции эти инкрустации, такъ чтобы ихъ видно было только при нагрЪвТ или на просвЪтъ.
Пожалуй, легче переводить отрывки, потому что тутъ не нужно постоянно сверяться съ чертежами, пригонять углы, прикладывать отвъхъ къ стЪнамъ, пытаясь воспроизвести целостную стройность законченнаго оригинала.
На второй вопросъ ответить легко: ничЬмъ, и такъ оно и должно быть. Литература этого высшаго разряда — не для нихъ, и, бол'ъе того, даже и не для людей привыкшихъ читать «вообще беллетристику». Здъсь нЪтъ высокомър1я нравственнаго, хотя есть ремесленное, но оно не должно быть никому въ обиду, т. к. любое художество ограничиваетъ доступъ къ тайнамъ своего искусства темь больше, ч-Ьмь оно искуснъе, т. е. чемь больше таланта и усилш надобно для его постижешя. Такого рода сегрегация существуетъ въ самыхъ разныхъ формахъ, и нечванливыми людьми обычно принимается какъ сама собой разумеющаяся разница въ склонности, способности, пониманш, на- выюЪ, опытъ. Скажемъ, одни вовсе не ум'ъютъ играть въ шахматы, друпе «знаютъ ходы», третьи иногда играютъ съ племянникомъ (но берутъ ходы назадъ и вообще предпочитаютъ шашки), четвертые — недурные любители, пятые — сильные практичесюе игроки, даюнце фору простакамъ на бульваръ по цълковому за партию, и т. д. по восходящей. И есть профессиональные мастера, которые изучаютъ шахматы вглубь и практикуютъ игру съ детства, и ихъ знаше на- чалъ и концовъ, понимаше типическихъ позицш въ разныхъ стад1яхъ партш, дальнобойный разечетъ хо- довъ, и т. д. отличаются оть любителя шахмать т-Ьмь же кореннымъ образомъ, какимъ отличается музыкальное понимаше шаниста отъ пониман1я любителя популярныхъ пЪсенъ: одинъ, читая партитуру сонаты, наслаждается стройностью композицш и фразировки, другой дергаетъ колЪномъ въ тактъ знакомой мелод1и, пульсирующей между наушниками, и зеваеть до слезъ въ зале концертной, куда его затащила подружка (а той отдала билеты товарка, которая выиграла ихъ въ лотерею у себя въ редакцш). Все это никому не обидно и само собой разумеется. И только въ ли- тературЪ' отчего-то завелось рЁцко обсуждаемое правило, что школьная грамотность, и ужъ т-Ьмь болт>е такъ называемое «высшее образоваше», въ какой бы то ни было области, позволяешь человеку постигать произведете искусства любой художественной сложности и высоты и, мало того, имЪть и даже высказывать о немъ суждеше. Это, конечно, смешное заблуж- деШе. Серьезная литература точно такъ же элитарна, какъ и серьезная музыка или высшая математика, и для ея нонимашя и о ней суждешя требуются склонность, способности, спещальныязнашя, многол^тнш навыкъ чтешя и тонкш, разборчивый вкусъ. Набоковъ писалъ именно для такихъ читателей.
Это не значить, что всъмъ остальнымъ входъ въ м1ръ его книгъ заказанъ, но это значить, что случайные или неприготовленные посетители увидятъ только то, что бросается въ глаза, а у Набокова это чаще всего поставлено именно для отвода глазъ — отвода отъ очень важныхъ и даже можетъ быть полезныхъ ископаемыхъ, доступныхъ только опытнымъ стара- телямъ.
Разъ ужь я уномянулъ шахматы и музыку, позвольте привести изъ книги, гдъ двЪ эти темы сплетены, два примера тонкой психологической подтушевки, разсчитанной на чуткое внимаше опытнаго читателя. Въ «Защитъ Лужина» безымянная (какъ и большинство главныхъ персонажей), тетка Лужина говорить ему: «Какой ты всё-таки хорошш мальчикъ». Это едва замътное «всё-таки» безъ объяснены! ирюткрываетъ благодарному разведчику тайный ходъ за сцену, щ-Ё невидимо для зрителя проходить одна изъ главныхъ темъ книги. У отца Лужина романъ съ этой тетей, двоюродной сестрой жены, и очевидно тамъ, за сценой, онъ ей жаловался на угрюмый, не отзывчивый харак- теръ сына. Толстой бы все это непременно растолко- валъ, т. к. считалъ своего читателя неснособнымъ безъ его подсказки понимать так1я вещи. Набоковъ же ставить своего читателя очень высоко, на то же мъсто, гдЬ самъ стоялъ, когда писалъ.
Я хочу на этомъ примъръ показать, что, въ то время какъ виртуозное мастерство письма Набокова заметно всякому (хотя не мнопе ионимаютъ, въ чемъ оно состоитъ), мастерства его психологической аппликатуры и несравненной композицюнной техники обычно не замт>чаюгъ. О метафизикъ нъ-чего и говорить.
Что до «Лауры», то въдь это скоръе болъе, чъмъ менЪе загадочное собрате отрывковъ, и оттого можно говорить только о достоинствахъ слога въ нъко- торыхъ достуиныхъ глазу или воображешю описани- яхъ. НЪтъ здашя, только начатыя тамъ и сямъ работы; Н-БГЬ даже архитектурныхъ чертежей, только смъты и несколько эскизовъ. Поэтому одни читатели этой книги будут недоумевать (большинство), друпе же (сравнительно немногочисленные спещалисты), въ зависимости отъ своего общаго отношен1я къ Набокову, будуть качать головой или потирать руки.
В июне 2010 года ко мне обратился с вопросами Максимилиан Фузовский, польский сотрудник американского журнала «Новости за неделю» (Newsweek). Ответы ему требовались срочно, и были посланы без промедления, но напечатаны не были под предлогом крайней спешки сдачи номера в печать. Помещаю их здесь в своем русском переложении.
