самые сокровенные воспоминания. «Если ты действительно любишь, — как–то сказал ей Рэггинбоун, — то однажды обязательно встретишь потерянного любимого, может, даже в другом мире». Говорят, после смерти есть жизнь и души возвращаются, чтобы закончить начатое. Но так ли это? Человеческий разум заключен в теле и умирает с ним. Может ли душа помнить все, что случилось раньше? И когда же наступит это «однажды»? «Идиотка, — говорила себе Ферн, сердцем отвергая рассуждения разума. — Сентиментальная дура! Ты так старалась быть рассудительной и равнодушной, но под этой напускной холодностью твое сердце осталось чувствительным, как у шестнадцатилетней девчонки! То, что ты называешь истинной любовью, лишь мечта, порожденная романтическим воображением, тень. Ведь ты даже не можешь вспомнить его лицо…»
Она незаметно впала в тяжелую дрему и оказалась под сводом высокой башни. Размерами она была похожа на Темную Башню, но с высоты взгляду Ферн открывались пестрые поля и зубчатые глыбы синих гор, укутанных туманом. С того места, откуда она смотрела, даже самые высокие горы казались маленькими холмиками. Издалека к башне, петляя, поднималась дорога. По ней шел человек, казавшийся маленьким пятнышком. Ферн наклонилась вперед и, прищурившись, попыталась разглядеть его, но голос за ее спиной сказал: «Я здесь». Она обернулась и увидела Заклинателя драконов, Рью–виндру Лая, которого знала лишь понаслышке и благодаря спиритическим сеансам. Она любила его, как любят тигра за красоту шкуры. В этот час ей казалось, что между ними есть какая–то связь, сильнее и глубже, чем любовный роман. Она смотрела на его лицо, которое словно врезалось в ее память. Неожиданно оно стало меняться: сморщилось, пожелтело и превратилось в плод, гниющий на Вечном Древе. Откуда–то из–под земли, прямо под Деревом, послышался отвратительный скрежет когтей. Ферн знала, что это Моргас пытается выбраться наружу. Картинка изменилась: Ферн выбиралась из Подземного Мира: пещеры превратились в дорожки Атлантиды, и Рэйфарл Дев взял ее за руку. Они вместе бежали по витым лестницам и нагретым солнцем крышам. Вот сейчас он обернется к ней, и она все узнает. И он действительно обернулся и улыбнулся ей. Ее сердце мучительно сжалось…
Она проснулась. Вместе со сном исчезло и ощущение того, что она все поняла. Казалось, еще мгновение — и она все вспомнит. Но зыбкий образ исчез, испарился из ее памяти. Заснув снова, Ферн оказалась в баре с Лукасом. Они играли в шахматы. На белой королеве было надето блестящее платье, переливавшееся при движении. Этой королевой была Моргас. Черной королевой была сама Ферн, в черном лайкровом платье, сильно обтягивающем ее фигуру. Губы Ферн были густо накрашены темной помадой и от этого выглядели резкими ломаными линиями. Ферн находилась на шахматной доске и растерянно глядела на клетки, уходящие далеко вдаль. Перед ней стояла Моргас, и был ее ход. Черный конь защищал Ферн, и она было решила, что это и есть Лукас, но сзади снова раздался голос, и, обернувшись, она увидела, что Лукас был королем.
— Я был вашим защитником раньше, — сказал он, — и вы пожертвовали мною, чтобы выиграть партию. Но теперь я король, и ваша очередь быть жертвой.
Ферн кинулась прочь, убегая по бесконечным квадратным полям. Перед ней выросла Темная Башня, окруженная охранниками в красной форме. Дверь была открыта. Ферн изо всех сил сопротивлялась, но ноги несли ее к Башне против воли.
— Нет! Нет! — закричала она и проснулась.
Она лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к ударам сердца, пока не пришла пора вставать.
В тот вечер в Йоркшире миссис Уиклоу домой ушла часов в шесть. Она немного прибралась и перемыла груду посуды, оставшуюся после того, как Робин Кэйпел, отец Ферн, провел здесь выходные со своим старинным приятелем Эбби. Когда они уехали, прибежала Лугэрри, виляя хвостом, и выжидающе уставилась на миссис Уиклоу. Та приласкала ее и выдала огромный кусок мясного пирога.
— Я не буду запирать дверь, ладно? — сказала она, потрепав Лугэрри за ухом. — Ты последишь, чтобы все было в порядке?
Сказывалось долгое общение с Кэйпелами и их друзьями — разговаривая сама с собой, экономка полагала, что собака ее понимает, и считала, что, когда та дома, двери можно не запирать на замок. Когда стемнело, Лугэрри вышла на крыльцо, напряженно вглядываясь в сумрак. Перед домом кружила белая, едва различимая в темноте сова, будто охотясь на полевых мышей. Но Лугэрри знала, что в этих местах совы не водились. Последний раз сова появлялась возле дома два года назад. То была выросшая до гигантских размеров хищница с ветвей Вечного Древа. Это волшебные птицы, они хитры и могут приспособиться к любой действительности. Лугэрри заметила, что, прежде чем улететь, сова взгромоздилась на стоящее рядом дерево и внимательно оглядела дом, а потом будто случайно пролетела мимо окон. Совсем стемнело, и на небе появились звезды. Лугэрри все несла свою бессменную вахту. Шерсть на ее загривке стояла дыбом; чутье подсказывало ей, что за ней тоже следят.
На следующий день прилетела стая сорок и принялась копаться в пыли, выискивая пропитание. Лугэрри косилась на них: издалека они выглядели огромными, их перья казались синими; но стоило внимательнее присмотреться, как они превращались в обычных сорок, болтливых и суетливых. Их было девять, Лугэрри знала, что это колдовское число.
Они летали вокруг, треща на своем птичьем языке о всякой ерунде. Лугэрри сожалела, что не может рассказать о них Рэггинбоуну. Хотя она и могла передавать мысли, но человек, с которым она общалась таким образом, должен был находиться рядом с ней, а Лондон был слишком далеко. Две или три птицы подобрались совсем близко к открытой двери, но Лугэрри подняла голову и грозно ощерилась, давая понять, что может разорвать их на части. Сороки улетели поздно, на закате, когда дом накрыла длинная тень от холма. Лугэрри заперла дверь, ткнувшись носом в защелку замка, и ушла спать. Она не ела весь день, но не стала оставлять дом без надзора для того, чтобы поохотиться. Собака свернулась калачиком у печки, уткнула нос в лапы и задремала.
Дэйл Хауз никогда не пустовал. Тем же вечером в кухню пробрался домовой, неся в лапках длинное копье, которое привез из Шотландии. Собаку и домового связывала лишь любовь к Кэйпелам. Домовой все еще с опаской посматривал на Лугэрри, а что она думала о нем, никто не знал. Возможно, он казался ей мелкой дичью вроде кролика, но далеко не такой вкусной. Но Брэйдачин был сильнее и проворнее, чем многие гоблины, и куда храбрее. Осторожно поглядывая на дремавшую Лугэрри, он зажег свечу и принялся рыться в шкафах в поисках тряпок и моющих средств.
— В'зможно, нам может это п'надобиться, — сказал он наконец. — Не знаю, что тут затевается, но уж точно ничего х'рошего. Я видал птиц в саду. Девять штук. Какие–то странные птички — их цвет м'нялся на свету. Девять — это три р'за по три. Да ты и сама их с'считала. А в поле мне п'палась какая–то ведьма.
Лугэрри подняла морду и пару раз моргнула, чтобы показать, что слушает его.
Брэйдачин, насвистывая, принялся полировать копье. Попробовав несколько чистящих жидкостей, он выбрал подходящую. Пятна ржавчины и грязи, покрывавшие металл несколько веков, постепенно бледнели.
— Это Слир Брунау, — сказал гоблин и отступил на шаг, дабы полюбоваться делом своих рук. — Слыхал о т'ком, песик? Копье Скорби, к'торым старина Кулен Хаунд заколол лучшего друга, а п'том и собственного сына. Он пр'клял тот день, когда это к'иье было выковано. Старый Лорд в'спользовался им лишь однажды, чт'бы убить человека, п'хитившего евоную жену. Но глупая баба бр'силась между ними, и к'пье забрало жизни обоих. Тогда Лорд отдал его мне, я ведь не ч'ловек, и людские пр'клятия м'ня не пугают. Теперь я не отдам его ни одному ч'ловеку, если т'лько это не будет в'просом жизни и смерти.
Собака внимательно слушала, наблюдая за тем, как он работает. Постепенно полировка придала копью первозданный блеск. Наконечник копья казался тяжеловатым для такого древка.
— Энто к'пье с шипами. Они скрыты в его лезвии. При ударе ш'пы вырываются наружу и разрывают кому–нибудь кишки, — довольным тоном сообщил Брэйдачин.
Он принялся усердно рыться в ящиках, надеясь найти точильный камень, и вскоре кухня наполнилась скрежетом и визгом. Постепенно лезвие приобрело нужную остроту и зловеще поблескивало при свечах.
Снаружи к окну незаметно подлетела белая сова и уткнула свой крючковатый клюв в стекло.
