лучшей подругой, потому что слышал, как доктора в клинике говорили, что она впадала в кому при обстоятельствах, очень похожих на ваши. Люк считал, что она может помочь вам. Я знаю, что она пару раз навещала вас в клинике, пока вы были без сознания. Она и сейчас хотела приехать, но она не совсем здорова, поэтому попросила меня. Простите, наверное, вам это кажется таким сумбурным.
— Сейчас мне все кажется сумбурным, — уныло ответила Дана. — Присаживайтесь. Я могу попросить принести чаю. Алкоголь здесь не разрешается.
— С удовольствием выпью чаю, — согласилась Гэйнор.
Дана нажала кнопку и попросила принести две чашки чая. Гэйнор, стараясь не уклоняться от правды, сказала:
— К сожалению, я уже некоторое время не видела вашего брата. Думаю, и никто не видел.
— Говорят, что он сбежал, прихватив деньги фирмы, — продолжала Дана, — но он никогда бы такого не сделал. Порой он не очень–то разборчив в средствах, но он точно не вор. Он не настолько глуп. Он роскошно жил — всегда куча денег. Так зачем смываться ради какой–то жалкой суммы баксов?
— Я не знаю, — промямлила Гэйнор.
— Ко мне приходили из Отдела по борьбе с крупным мошенничеством, — рассказывала Дана. Гэйнор подумала, что девушке просто не с кем доверительно поговорить, поэтому она хватается за любого. — Они спрашивали про Люка и про папу. Они говорят, что Люк мог скрыться, потому что узнал о махинациях отца или сам был в них замешан, но это полная чушь. Я сказала им, что он никогда бы так просто не сбежал, не сказав ни слова. В последнее время мы не часто виделись, но в детстве он всегда присматривал за мной. Он бы никогда ни за что не бросил меня. Но они мне не поверили. Конечно, они этого не сказали, но я же видела. Они выглядели такими циничными и усталыми, и они жалели меня… — Она беспомощно заплакала.
Гэйнор поискала на полке носовой платок. Определенно, это был самый худший день в ее жизни.
— Простите меня, — сказала она, чувствуя себя преступницей. В определенном смысле она себя таковой и считала.
— Нет… нет. Это вы меня простите. Я все время срываюсь, кричу на всех. Но на меня не обижаются, говорят, все нормально и это пройдет.
— Конечно, все нормально.
— Мой психиатр очень добра ко мне. Знаете, она молода и относится ко мне без того превосходства, которое было в моих других врачах. Но так приятно поговорить с кем–то из обычных людей.
— А как же ваши друзья? — неосторожно спросила Гэйнор.
— Ах да, парочка заявлялась сюда. Они были в восторге от всей этой ерунды в газетах и все время посматривали на меня исподтишка, не скрываю ли я чего–то. Но я правда ничего не знаю. А Джорджи, она всегда тащилась от Люка, а он ей не отвечал взаимностью, поэтому она сплетничала о нем направо и налево. Моя лучшая подруга сейчас в Австралии, у нее родился ребенок. — Дана утерла слезы полотенцем и отвела заплаканные покрасневшие глаза, когда принесли чай. Она даже не сказала горничной спасибо, пришлось Гэйнор самой это сделать. — Расскажите мне об этой вашей подруге, Ферн. Вы сказали, что у нее была такая же кома, как у меня.
— Это было два года назад, — начала Гэйнор. — Она должна была выходить замуж, и накануне мы устроили девичник. Она так много выпила, что отключилась и не приходила в себя неделю.
— _Неделю?_ - Дана скорчила презрительную мину. — Я была без сознания несколько месяцев.
— Дело в том, что с ней все было в порядке, как и с вами. Похоже было на то, — Гэйнор тщательно подбирала слова, — как будто ее тело осталось, а душа улетела куда–то… куда–то далеко.
Лицо Даны внезапно застыло.
— Именно это я и чувствовала, — сказала она. — Мне снились такие ужасные сны. Я была заперта в сосуде в какой–то огромной лаборатории. Я все время билась о стенки и кричала, но никто не приходил и не выпускал меня. Я чувствовала себя бабочкой под стеклом. И я боялась, что надо мной собираются проводить какой–то жуткий эксперимент.
— Кто? — спросила Гэйнор.
— Какая–то женщина часто приходила и пялилась на меня. Она была огромная, или это я была слишком маленькая. У нее были плотоядная улыбка во все тридцать два зуба и страшные черные глаза — знаете, как бывает, заглядываешь в черную пещеру и понимаешь, что в глубине ее таится что–то смертельно опасное. На ней всегда было вечернее платье, что для лаборатории совсем неуместно. Там были и другие лица — кошмарные и злобные, как в книжке про Румпельситскина. У меня была такая в детстве, и картинка из этой книги навевала на меня такой ужас, что я боялась засыпать ночью. А тогда было похоже, что я все–таки заснула и картинка стала реальностью, а я никак не могу проснуться. Не могу проснуться!
— Ферн тоже снились кошмары, — сказала Гэйнор, — про двух ведьм, живущих под корнями огромного дерева, заполонившего собой весь мир.
— Этот сон, похоже, приятнее, чем мой, — ответила Дана. — Линдсей, мой психиатр, говорит, что все это очень интересно и вполне в стиле Кафки. — Она сказала это даже с некоторым удовольствием. — Но в тот момент это было… не то чтобы реально, но очень страшно, я словно застряла во сне и никак не могла из него выбраться. Линдсей говорит, что это символично, но тогда мне это так не казалось. Очевидно, все это как–то связано со смертью моей матери и взаимоотношениями с отцом.
— Я сожалею б том, что случилось с вашим отцом, — сказала Гэйнор.
— Я не верю, что он мог сделать что–то противозаконное. Он всегда был таким щепетильным и принципиальным в этих вопросах. Не могло это все быть притворством и лицемерием…
Дана казалась совершенно обескураженной, и Гэйнор подумала, что даже если она и не слишком любила отца, то, должно быть, привыкла полагаться на него. А теперь ее заставляют разувериться в нем.
Гэйнор никак не могла придумать, что бы такое утешительное сказать Дане.
— А как вы выбрались из того сосуда? — спросила она.
— Линдсей тоже меня об этом спрашивала. Странно, да? Она сказала, что подобные сны всегда имеют свою логику. Я не знаю: мне раньше никогда не снились логичные сны.
— Но вы помните, как вы выбрались?
— Не очень отчетливо. Я только знаю, что там был Люк. И кто–то еще, наверное, но я помню только Люка. Его лицо тоже было огромным и искаженным из–за стекла. А потом оно вдруг стало нормальных размеров и унеслось куда–то вдаль, а после этого я, кажется, проснулась. А теперь он исчез…
— Мне очень жаль, — в сотый раз повторила Гэйнор. — Очень… Я уверена, что ради вас он был готов на все. Абсолютно на все.
Вечером она подробно рассказала Уиллу о встрече, а Ферн выдала несколько подредактированную версию.
— Она, кажется, занята только собой, и ее совершенно не волнует, что происходило с тобой в подобных обстоятельствах, — сказала она Ферн. — Насколько я поняла, ее психиатр считает, что это был длинный сон, символизирующий ее взаимоотношения с отцом.
Ферн нервно рассмеялась.
— Если Вечное Древо было галлюцинацией, то это говорит о моих отношениях с семьей?
— Главное, что ты сейчас ничего не можешь для нее сделать, — вмешался Уилл. — Она расстроена и сбита с толку, но она поправляется, за ней хорошо ухаживают, а через месяц–другой она умотает на Канары развеяться. Не стоит терзаться из–за нее.
— Да уж, — сказала Ферн. — Я убила ее брата. Что тут можно сделать, чтобы поправить это?
— У тебя не было выбора, — сказал Уилл.
Сколько раз она уже слышала эту фразу? Ее даже передернуло.
— Выбор есть всегда, — сказала она.
К тому времени Ферн уже несколько дней как вышла на работу, но даже само слово «пиар» казалось ей чужим и нереальным. Через неделю должна была состояться вечеринка по поводу открытия журнала «Гав!». Предстояло еще утрясти все вопросы по поводу приглашенных знаменитостей и их домашних любимцев, у большинства из которых были еще более редкие вкусы и эксцентричные привычки, чем у их хозяев. Работа как–то отвлекала Ферн, а вот ночью было совсем трудно. Она лежала, часами напролет
