— Ты снова лжешь. Я знаю правду. Ребенка не было. Ты вытравила его, потому что он мешал. Ребенок — средство обуздать меня, не цель твоя. Ты не можешь быть матерью, ты можешь только править! Другие пусть творят детей — ты правь, римлянка![113]
— Безумец, безумец, сам себя не слышишь! И ничего не знаешь!
— Я многое бы мог тебе сказать, богиня, и ты бы поняла, как много знаю я. Мог бы устроить так, чтоб и другие знали. Они бы ужаснулись, какое чудо жаждет править ими. Но я не стану. Не буду тебе мстить. Как ты сама себе мстишь, я не сумею. И никто не сумеет. Оставь меня, и я тебя оставлю. Обоим нам урок.
— Остерегись, злосчастный! Ни разу я, Юстинов дочь, не унижалась перед кем-то, как сегодня. Прошла я сквозь Кавдинское ущелье, тебя я умоляла, привыкшая не умолять, а брать. Тебе бы следовало знать, узколобый самнит: я получаю все, чего хочу, каких бы средств и сил это ни стоило! И горе всякому, кто перейдет дорогу мне! Найду я средства, как угомонить любого!
— Вот и явилась в истинном величии богиня! Ты вся в этом: сперва оливковый венец; не помогло — так значит, кнут! Напрасно ухищряешься.
Я не боюсь тебя, великомощную. Мне, побывавшему под стрелами и под судом, в объятиях смертельных джунглей, и все твоими милостями, перуны не страшны.
— О, ты болен тяжелее, чем я думала, упавший с пьедестала бог, не видишь дальше собственного носа!
— Не делай из меня врага, София. Мать, сестра и дочь — последнее, что у меня осталось. Не трогай их! Ты поняла?
— Я поняла. Не беспокойся, мне достанет воли смириться с тем, что бог, которого любила я, развоплотился в заурядного самца. В одном ты прав, князь Марсий Милиссин: место твое подле меня недолго будет пустовать! Иной найдется, меня достойный и моей любви. А ты прощай — лети в свои серебряные горы. Пожалуй, большего ты не заслуживаешь.
— Прощай, великомощная. Спеши надеть свою корону и завести себе очередную верную игрушку — большего счастья и ты не заслуживаешь!
Из Эсквилина София возвратилась в фамильный дворец и стала ждать Корнелия.
Корнелий не приехал — вместо него поздним вечером явился курьер из Пантеона с сообщением, что Святая Курия на экстренном заседании подтвердила запрет подданному Божественного императора, не достигшему тридцати лет, занимать пост первого министра Аморийской империи.
Это был тот самый категорический отказ, который София столь отчаянно стремилась обойти.
Следующим днем она явилась на заседание Сената и увидела своими собственными глазами, насколько велика поддержка сенаторами Корнелия Марцеллина.
После разъяснения Курии ее, Софии Юстины, кандидатуру даже не рассматривали.
Сенаторы искренне возмущались «плебейским бунтом» против предложенной ими, сенаторами, кандидатуры и, как поняла София, готовы были выдвинуть Корнелия вновь.
И выдвинули бы — если бы сам Корнелий явился на это заседание.
Его искали, но не могли найти.
В смущенных чувствах София провела и весь следующий день, пятнадцатого января. Она много раз порывалась разыскать Корнелия, чтобы договориться с ним, но всякий раз усилием воли останавливала себя, повторяя: «Он должен придти ко мне первым!».
Она опять рисковала, то есть оставалась той Софией, которую он боготворил и которой недавно спас жизнь.
Три дня продержав ее в невероятном нервном напряжении, на четвертый он явился к ней сам — ранним утром, когда она, гордая, но обессиленная, спала в объятиях какого-то мужчины, чье имя ни для нас, ни для нее не имеет ни малейшего значения.
— …Я ждала вас, дядя, и я рада вам. Как заметил однажды Еврипид, «поздно ты приходишь, но я хвалю тебя и за это».
— Мне стоило придти лишь для того, чтобы услышать похвалу от единственной на свете женщины, чьи слова всегда больше, чем просто слова.
— Да-да… Я размышляла, куда бы пойти моему несчастному дядюшке? Кто поймет его лучше, чем любимая племянница? Я и вправду очень сочувствую вам, дядя. Все предают вас. Сначала зять, потом шурин, за ним дочь, и наконец, соратники… Кто бы мог подумать, что Кимон Интелик призовет своих крикунов голосовать против вас?! Вы столько сделали для него, для сына, для всей фракции. Вот она, плебейская благодарность! Вам будет урок, дражайший дядюшка: не водитесь с плебеями! Иное дело мы, потомки Фортуната…
— Признаться вам, София?
— Признайтесь, дядя, я заинтригована, вся трепещу от ожидания!
— Я ненавижу вас. Вы не женщина. Вы самое злобное, мстительное и алчное создание на свете. В сравнении с вами Медуза Горгона — эталон участия и добродетели.
— Тогда почему вы до сих пор не обратились в камень? Хотя, признаться, лицом вы мне уже напоминаете обточенный ветрами гранитный обелиск. Ага, наверное, вы начинаете превращаться сверху.
— Я не договорил. Дослушайте меня. Однажды я сказал себе, глядя на вас, София: odero si potero; si non, invitus amabo…[114]
— Вы плагиатор, дядя, ко всем прочим вашим совершенствам: это сказал Овидий Назон, а не вы.
— Пусть так! Я не силен в любовной лирике. Я просто вас люблю, София, такой, какая вы есть. Я пытался ненавидеть вас, и у меня получалось, однако пылкая любовь всегда брала свое. Вы завораживаете меня, как Клеопатра Цезаря. Полагаю, если бы у вас не было компромата на юного Интелика, вы бы выдумали что-нибудь другое. Вы неистощимы на выдумки. В какой недобрый день пришла мне в голову идея дорогу вашу заступить?! Сейчас я понимаю, что у меня с самого начала не было против вас ни малейшего шанса. А как я был самонадеян!
— Мягко стелете, дражайший дядюшка. С чего вы взяли, что я охотлива до лести?
— Я вам не льщу, дражайшая Софи, — я вам соболезную!
— Извольте объясниться, милый дядя. Вы снова меня заинтриговали.
Как это у вас получается?
— А соболезную я вам по той простой причине, что вы сражаетесь против иллюзии.
— Против иллюзии?
— Вот именно, любовь моя. Ибо человек, который алчет сделать вас счастливой, единственно по вашей непонятной прихоти принужден разыгрывать обидную роль вашего смертельного врага!
— Ах, значит, по прихоти моей вы утопили моего несчастного отца?!
— Ваш отец был обречен, дражайшая Софи. Старому Эгиоху недоставало вашей силы духа. Я поступил предельно благородно, посодействовав его скорейшему сошествию с Олимпа. И наконец, кто-то же должен был держать ответ за ваши прегрешения! Нам, родителям, Божественный Промысел определил нести ответ перед богами за проступки детей…
— Ваш неподражаемый цинизм всегда забавлял меня, дядюшка.
«Нам, родителям, назначено нести ответ за проступки детей», — и это говорите вы, вы, ради власти отрекшийся от собственной дочери только потому, что она предпочла вашей назойливой опеке союз с любимым мужчиной, с мятежным варваром!
