К обеду оба были в невменяемом состоянии. Войдя в бар, Ник ошеломленно уставился на коллег с сиявшими в свечном свете лицами. Они покатывались со смеху. Между ними стояли две бутылки — высокая зеленая, почти пустая, и маленькая из коричневой пластмассы.
— Да вы что, наклюкались? — изумился он.
Красная физиономия Ленни расплылась в ухмылке.
— Поглядите-ка на него, Сид, — промычал он. — Завидки берут.
Сидней оглянулся на Ника и вместе с Ленни счел выражение его лица забавным.
— Я говорю, мистер Крик, — промямлил он заплетающимся языком, — может, выпьете с нами? Чуточку за компанию?
— У нас и закуска имеется, — добавил Ленни, указывая на бутылочку с таблетками. — По- мавритански. Только подойди к стойке, запиши на наш счет еще бутылку вина.
Ник пожал плечами, взял бутылку с полки за стойкой бара.
— А стакан? — спросил Сидней.
— Забыли? Я не пью.
— Чушь и бред, юноша! Возьмите стакан, черт побери. Я сейчас сам принесу. — Он побрел к стойке. — Боже милостивый, пол как будто из индийского каучука!
Ник бросил на Ленни пылающий взгляд:
— Что это с ним?
Ленни пожал плечами:
— Пара бокалов вина, пара таблеток… — Он неопределенно кивнул на коричневую бутылочку. — С вином очень даже неплохо идут, Никель. Попробуй.
Сидней тяжело сел, попытался принять серьезный вид.
— Объясните мне, мистер Крик, почему вы настаиваете на самобичевании в виде трезвости?
— Вы же знаете.
— Потому что, напившись, убили жену и ребенка. Весьма прискорбно, согласен, но при чем же тут полное воздержание? Если хотите себя наказать, то это очень легкая кара. Отказываетесь от радостей жизни? Очень благородно. Если блюдете трезвость, чтоб случайно не повторить роковую ошибку, можете не беспокоиться, старичок. Вы в своей добровольной карающей трезвости до того отупели и ушли в себя, что ни одна женщина в здравом уме не согласится выйти за вас замуж и родить вам детей. — Он дотронулся до руки Ника и опечаленно покачал головой, когда тот отшатнулся. — Слушайте, мистер Крик. Горе вас убивает. Вы позволили ему отнять у себя аппетит, силы, способность распоряжаться собственной жизнью, думая, будто обязаны это сделать. Тогда как вы этому горю ничего не должны, и я знаю, о чем говорю. Скорби и сожаления отняли лучшие годы моей жизни, поэтому я лучше всех знаю, что надо делать с горестями и печалями.
— Слушаю, — вздохнул Ник.
Сидней взял бутылку, налил в стакан густое красное вино, кровью выплеснувшееся на обшарпанную столешницу, и поднял свой стакан.
— Утопить! Пейте.
Ник взглянул на стакан, дотронулся до него одним пальцем.
— Выпивка ничего не решает, — слабенько возразил он.
— Убийство редко что-то решает, — согласился Сидней, — но это не имеет значения. Сейчас же топите свое горе.
— Угу, — промычал Ленни, — заодно и пилюльку сглотни. Обалдеть.
Ник взял стакан, нерешительно и осторожно глотнул.
— Пейте, я говорю! — вскричал Сидней. — Это не церковное причастие, черт побери! — Он звонко чокнулся с Ником. — Salud![86]
Ленни вновь себе налил.
— Молоток, Никель. Добро пожаловать обратно в жизнь.
Ник глубоко вдохнул, выпил, стараясь полностью и окончательно проглотить вину, сожаления, осознание последствий святотатства. Поклялся больше никогда не пить в наказание за свое преступление, хотя, может быть, старик прав — слишком мягкая, легкая и удобная кара. Возлагать вину за автокатастрофу на выпивку — все равно что винить в выстреле зажатый в руке пистолет. Как часто говорит Ленни, убивает людей не оружие, а усатые мужчины. Он закрыл глаза, проглатывая остатки, вспоминая при этом, что в последний раз был радостно пьяным за миг до того, как не справился с управлением автомобилем.
— Еще, — потребовал Ник, протягивая стакан и гадая, растопит ли крепкое зелье прочную стену, которой он оградил свои чувства, из-за которой едкая кислота хлынет в душу.
Сидней с усмешкой налил.
— На посошок. Для поправки на дорожку. Хорошо, мистер Крик. Вы отбросили свои принципы и стали самым худшим из нас.
Глубоко внизу ударил предупредительный колокол. Ник с опаской покосился на Ленни, который вскочил, вспомнил, что он изувечен, и вновь рухнул на стул.
— К обеду звонят, — доложил он. — С голоду ко всем чертям умираю.
У Ника кружилась голова, когда Гваделупе с дядей Пепе молча расставляли три тарелки с розовой рыбой в кучках жареных хлебных крошек.
— Сегодня без яичницы? — спросил Сидней.
— Без, — огрызнулась в ответ Гваделупе. — Завтра съезжу за яйцами. — Она ткнула в Пепе накрашенным ногтем. — Убийца исполнит любую вашу просьбу.
— Что она сказала? — спросил Ленни после ее ухода.
— По-моему, до сих пор злится на дядю, — ответил Сидней, не желая портить вечер, и обратился к Нику: — Не хочу быть нескромным, и не мое это дело, но все же на что вы потратите свою долю?
Ник пожал плечами:
— Уйду на покой.
Сидней вздохнул.
— А вы, мистер Ноулс?
Ленни вытащил изо рта рыбьи кости.
— Как все. Куплю классную тачку — бумер или еще что-нибудь, ребятишкам всего, чего душа желает, — четырехколесные велосипеды, компьютеры, всякую белиберду, потом свалю во Флориду к чертовой матери.
— Значит, к бывшей жене не вернетесь? — спросил Сидней.
— Нет. Отрезано. С одними ребятишками буду общаться. — Он хлебнул вина. — То есть она будет упрашивать меня вернуться, только, знаете, мистер С., жизнь идет своим чередом.
— А вы как собираетесь золото тратить, мистер С.? — спросил Ник.
Старик подался вперед, готовый изложить свои планы:
— Я все думал, когда же вы спросите, на что старик в самом конце своей жизни потратит капитал. Знайте: хочу создать мемориалы бойцам Интернациональных бригад. Поставить памятники на каждом поле боя от Мадрида до Харамы, Брунете, проклятого Теруэля и Эбро.
— Зачем? — поинтересовался Ленни.
— Затем, что они были последними в своем роде. Никто никогда больше не принесет таких жертв ради столь благородной цели и столь неблагодарного дела.
— Да ведь вы проиграли, — хмыкнул Ленни.
— Спасибо за напоминание.
— Какие памятники? — уточнил Ник. — Кресты можно было б поставить.
— Слушайте, — вмешался Ленни. — Мой дружбан Трев несколько лет назад накупил кучу Лениных или еще каких-то там русских, десятками — хотел втюхать яппи в качестве садовой скульптуры, да они так и пылятся у него в ангаре. Вполне сойдут. Правда.
Сидней смотрел в столешницу.
— Я всегда был скорее хранителем, чем творцом воспоминаний. Давно уже задумал, а визуально никогда себе не представлял.
