— Хорошо. Альфамбра, Эскорихуэла, к югу на Седрильяс, к востоку до Вилларойя и Фортунете, вот до этой дорожной развязки. Куда она нас приведет? — Он положил ладонь на карту.
Виллафранка понял зачем.
— К повороту на дорогу в Вилларлуэнго.
— Молись, ангелок, чтоб так оно и было. — Кобб снова забил кляп в рот цыгана и обратился к своим: — Вас кто-нибудь видел?
— Разумеется, нет, — вздохнул Кройц.
— Едем тогда. Уже час потеряли. Малыш, сядь сзади с арестованным. — Кобб влез в кабину, запустил мотор.
В кузове было темнее ночи, пахло кровью и шерстью. Сидней сидел над задним мостом, морщась на каждом ухабе и кочке, чувствуя на лице испытующий взгляд Виллафранки. В отличие от Луиса Аранхука хитрый цыган смотрел в лицо Смерти с бравадой матадора и пренебрежительным любопытством, приплясывал в ее тени, поглядывая одним глазом на зрителей, а другим на дверь. Виллафранка давно разметил границы, в которых еще оставалась возможность спасения, и воспринимал свое положение с подчеркнутым пониманием как своего рода аттракцион. Сидней его лица не видел, но знал — гад ему ухмыляется с другой стороны. Снеси ему башку, а он, на манер деревенского петуха, все равно будет пытаться бежать. Он гадал, о чем беседуют в кабине Кройц с Коббом, осознавая, что вполне мог стать таким же пленником, как Виллафранка, хоть и гораздо менее ценным.
Два часа назад казалось, что на всем белом свете можно доверять только Коббу. Теперь он никому не верил и боялся столь полного одиночества. Смерти тоже боялся — не последствий, а процесса. Он рос и взрослел, постоянно думая о медленной смерти отца, истекавшего кровью в очереди перед дверью руанского госпиталя, воображал смертный холод, постепенно охватывавший немевшее тело, жуткую ледяную хватку Смерти, сожаления о непрожитой жизни. Понял теперь, что реальность гораздо, гораздо страшнее. La Muerte[81] высылает вперед La Soledad,[82] которое расчищает путь, чтобы жертва ничего не видела, кроме нее. Вспомнилось ненавистное необъяснимое отвращение к павшим товарищам, смертельно раненным в Хараме. Джо чуял отчуждение и омерзение, которого не мог скрыть Сидней, глядя на проклятом горном склоне на истекавшего кровью друга. А ему самому суждено погибнуть в одиночестве, с запятнанной репутацией и с живой душой, уничтожаемой La Soledad. Кажется, Виллафранка дружен с одиночеством, и Сидней, внезапно не выдержав тяжких мыслей, протянул руку и выдернул платок изо рта грабителя.
— Спасибо, — прохрипел Виллафранка. — Вода есть?
Сидней вспомнил предупреждение Кройца о пленных, старающихся влезть тебе в душу, и сразу пожалел, что вытащил кляп.
— Нет, — ответил он.
— Hombre,[83] ради Христа, наверняка найдется вода. У меня язык превратился в наждак.
Сидней нащупал в кармане фляжку Сименона.
— Вот, — сказал он.
— Я в наручниках, — напомнил Виллафранка. — Дай хлебнуть.
— Тут не вода.
— А что?
— Арманьяк. Фляжка принадлежала мужчине, которого вы убили гранатой.
— Не я, — заверил Виллафранка, — а та самая девушка, не помню по имени. Упокой Бог их души, — искренне провозгласил он, запрокинул голову, глотнул, облизнулся. — Превосходно. Сам выпей.
Сидней глотнул пару раз.
— В ту дверь я должен был войти. Он меня оттолкнул и открыл ее сам.
— Почему? — спросил Виллафранка.
— Не знаю. Я толкался в три первых двери, и все были заперты. Он велел мне отойти от четвертой и сам пошел.
— Как его звали?
— Сименон. Француз.
— Hermano, дай еще хлебнуть в честь твоего друга Сименона.
Сидней влил арманьяк в рот бандита и тоже сделал долгий глоток.
— Действительно девушка гранату бросила?
— Правда, как то, что я перед тобой сижу. Она была ранена, очень боялась.
— Значит, меня должна была убить, — выдохнул Сидней.
— Да ведь не убила, — сказал Виллафранка. — Благодари Бога. Ты бывал в Андалусии?
— Нет.
Сидней видел, как он кивнул в темноте, сверкнув зубами.
— У тебя плохое произношение, hermano. С таким акцентом работы не получишь. Может, тебе понадобится работа. Знаешь, куда мы едем?
— За вашим золотом.
— Видно, оно уже не мое, если когда-нибудь было моим. Я был простым курьером, каким будешь и ты, если доживешь, чтобы его увидеть.
— Не пугайте меня, — буркнул Сидней. — Только шевельнитесь…
— Я не пугаю, hermano, а предупреждаю. Не один твой начальник в Испании знает, на что я могу обменять свою жизнь. В конце концов, зачем нужно золото без жизни? Зачем мне миллиард, если меня удушат гарротой в Теруэле или в Севилье? Чтоб карманы были тяжелее? Чтоб я прочно стоял на месте, пока вертится колесо?
Сидней не понял диалекта.
— Что вы сказали? — переспросил он.
— Сказал, что, к несчастью и по не зависящим от меня обстоятельствам, не только мы направляемся к Вилларлуэнго. Я заключил сделку с немецким офицером в Теруэле. С господином полковником Клаусом фон Виттенбургом. Меня везли в его штаб-квартиру, когда на конвой напали анархисты.
Кобб пришел в бешенство.
— Не бейте его, — потребовал Сидней.
— Не приказывай, что мне делать, малыш, — прошипел Кобб и пнул закованного в наручники пленника под правое колено, свалив на окровавленный пол. — О чем ты думал, придурок?
Виллафранка даже в мучениях сохранял достоинство. Прикусил губу, пока боль не прошла, потом поднял голову.
— Сеньор, если б я знал о вашем прибытии, ничего никому не сказал бы. Вы должны были предупредить.
— Очень смешно, мать твою, — процедил Кобб. — Теперь в этом проклятом месте кишмя кишат хреновы тупоголовые.
— Не понимаю, почему присутствие вражеских сил должно нас удивлять, — сказал Кройц, привалившийся к стенке фургона. — Перейдя линию фронта, следовало ожидать встречи, правда?
Кобб повернулся к нему:
— Заткнись, черт тебя побери! — Он указал на темный бугор на дорожной обочине. — Поднимись, посмотри, нет ли фар на дороге.
— Почему мальчика не послать? — нахмурился Кройц.
Над восточной сьеррой всходила полная луна, заливая хребет серебром, освещая широкую долину.
— Ты пойдешь, будь я проклят! — заорал Кобб. — Господи Иисусе! Хватит нам одного долбаного анархиста!
Кройц пожал плечами, бросил предупредительный взгляд на Сиднея, вскинул на плечо винтовку, вылез на спекшуюся глину. Сидней раньше видел, как отсылали потенциальных свидетелей, и кислота плеснулась в желудок при мысли о том, каким внезапным, угрожающим жизни предательством, которое он мог совершить, Кобб будет оправдывать его убийство. Он уже не понимал своей роли в текущих событиях,
