пищалями — не устояли бы перед нами острожные стены. А так — пищали хороши на ножи: много в них железа. Надо их взять.
Тынтыры загреб в охапку все семь пищалей и бросил их на свои санки со словами:
— На всю мою жизнь ножей хватит. На Тынтыры налетел Туля:
— Добыча общая! На каждого по паю надо!
— Зачем раньше не брал? — ощерился Тынтыры. — Не надо было?
— Добыча общая, — твердил Туля, сжимая кулаки и угрожающе надвигаясь на Тынтыры.
Сундей вмешался:
— Как делить в потемках добычу? Олень оленю — рознь. Малица малице — рознь. Пищали тоже разные бывают... Подадимся вот к борку, чум поставим, огонь разведем, тогда делить станем.
На опушке борка поставили чум.
Нетола развела огонь. Повесила набитые снегом котелки, найденные в Ивашкином обозе. [- 83 -]
Были все голодны. Зарезали поэтому трех оленей и съели.
Нетола возилась около очага: прибавляла в котелки снегу, подбрасывала дров на огонь.
Сундей лежал у самого огня. Лицо его было серым, как ягель.
Он говорил Нетоле:
— По тебе мать убивается. Наешься, напьешься — не мешкая с отцом в свой чум иди. Пусть отец выберет самых выносливых оленей. Идите... На заре будете в своем чуме.
Нетола поблагодарила Сундея. Прилипла к отцу.
— Ешь скорее! К матери хочу... Мать тебя оплакивает, меня оплакивает... Скорее ешь!
Дочь так говорит — какая уж тут еда?!
Не пошли куски оленины в горло Хулейки.
Выбрал он поскорее самых крепких из Ивашкиных оленей — уехал с Нетолой.
Чум у Ивашки был просторный: все уместились в нем. С полчаса — то и дольше — молча ели. С час — то и дольше — попеременно обогревались около костра.
Сундей тоже поел немного. Выпил воды из чайника и захотел спать.
Пось спросил у него:
— Что с бабой делать будем? Черство блеснули глаза у Сундея:
— Она аманатка наша. А что с нею сделать, у Тули спросите.
И все вышли из чума над женою ярого прислужника воеводы, над женою Федьки Безносика расправу чинить. Впереди всех был безлобый, как горилла, широконосый, губастый, рослый Туля.
В чуме остались лишь Сундей да Ичберей.
— Хочу, — говорит тогда сыну Сундей, — сегодня же стреле ход дать.
Ичберей вздрогнул, глаза его округлились: не только удивило, но и страшным показалось ему намерение отца.
Вспомнилась клятва, данная отцу на стреле, вспомнился рассказ отца о стреле...
Вспомнился и совет отца — пустить по людям стрелу только после того, когда в каждом ненецком роду [- 84 -] против уплаты ясака не десятки, а сотни семей подыматься начнут.
Но Ичберей хорошо же знает: еще в прошлом году в роду Пурыега, в роду Ванюты еще были десятки семей избылых, а сегодня... Сегодня стало избылых втрое ли, вчетверо ли больше.
«Перед смертью, знать, ум отца заблудился промеж того, что сегодня есть и что ему хотелось бы, чтобы было», — думает Ичберей, поэтому спрашивает:
— Поспать бы — не лучше ли тебе станет, отец?
— Нет, Ичберей, мой ум еще не гаснет. Ум мой светел пока—хочу последний совет тебе дать. Потому и велел с Иринкой Туле распорядиться, что хотелось один на один с тобой в чуме остаться. Для разговора, после смерти моей что тебе со стрелой надо сделать?
— Ты еще встанешь, отец, встанешь! Рана в плечо не столь уж опасна.
— Нет, Ичберей, чую: не встать мне. Чую: смерть за головой у меня стоит. Не поговорю с тобой сейчас, пока над Иринкой расправу чинят, после уж не смогу. Слушай мой последний совет тебе. Совет мой выслушай — сам подумай, потом думы свои мне скажешь.
— Говори! — попросил Ичберей. — Тебя слушать буду — о твоих словах думать буду. То, что придумаю, тебе скажу.
— Ты хороший сын, Ичберей. Слушай!..
Сундей, лежавший на левом боку, попросил Ичберея лечь рядом, только на правый бок, чтобы вести разговор глаза в глаза. Ичберей выполнил просьбу и вот что услышал от отца, за головой которого уже «стояла смерть».
— Для того человеку глаза даны, Ичберей, чтобы видеть, уши — чтобы слышать. Все, что видишь, все, что слышишь, — все в ум бери да раздумывай: что к чему привести может. Чем шире раздумье твое, тем острее твой ум станет. Ты видишь, что туча идет, и знаешь: дождь будет. Ты слышишь, что сборщик ясака к твоему чуму идет, и знаешь: быть тебе безоленным,
