Около полудня показался краешек солнца на горизонте и подул западный ветерок. Радовались карачеи солнцу — вестнику светлой поры, но еще больше радовались ветерку. С заката ветер — мокрун-ветер: летом — с дождем, зимою — со снегом. Вот уже и появилось на западной кромке неба облако, другое... Не успело солнце уплыть за горизонт, как половина неба была затянута клочковатой шкурой, закрутилась поземка.
— К ночи большая непогодь разыграется, — крикнул Ичберей, сидевший в это время на сосне. — Малость еще помешкаем да засветло догонять своих пустимся.
— Выходит, наврал ты все про Безносика? — насмешливо отозвался с земли Хулейко. — Может, Безносик вовсе не ищет бабы своей?
— А и ищет, так не найдет нас теперь, — спокойно ответил Ичберей, — непогодь укроет нас от самого зоркого глаза... На закатной стороне побелело уже все. Снег идет. Сейчас спущусь я вниз, да и пойдем догонять своих.
Для верности Ичберей посмотрел, однако, во все стороны и заметил в полуночной стороне темное пятно. Он вздрогнул, но ничего не сказал остальным. Пятно увеличивалось в объеме с каждой секундой. Сомнений не могло быть: кто-то ехал сюда. Ехал быстро, торопкой рысью, которой не ездят ненцы при перекочевках от ягельника к ягельнику.
«Хорошо бы разглядеть, на скольких запряжках едут, а тогда уж послать к Посю... Да нет! Страшно ждать!» [- 115 -]
— Хаско, — закричал Ичберей, не отрывая глаз от растущего пятна, — лети во всю мочь! Скажи Посю: густой ежели снег повалит, пусть всех оленей, все наши семьи в борке задержит до моего приезда. Люди пусть наготове к битве будут. Старые, малые и бабы — все... Гони!
Девять старейших, оставшихся с Ичбереем, торопливо полезли на вершины сосен, окружавших ту, на вершине которой прилепился Ичберей. Скоро все уже ясно различали, что идет прямо на них обоз оленей.
— Может, ненцы? — неуверенно сказал один. Никто не ответил ему, ибо быстрота передвижения
убеждала в немирности едущих. Каждому хотелось поскорее разглядеть количество врагов, и у большинства от волнения пропал голос, побледнели лица.
В каждом как бы умерло все, кроме глаз. И от того, что увидят глаза, зависит теперь дальнейшее: увидят глаза много врагов — страх вселится в тело, мало — радость заиграет в крови.
Ичберей выше всех. Лучше видит. И он говорит:
— Сосчитать упряжек еще не могу, а по виду много.
Перехватило дыхание у всех.
Минуты бегут, а враги летят. Вот уже Ичберей считает упряжки:
— Одна, две, три... двадцать.
И вдруг пропали из вида оленьи упряжки!
В первое мгновение все растерялись. У каждого мелькнула мысль о вмешательстве нечеловеческой силы, укрывшей оленей из глаз.
Оно так и было: не человеческая сила, но и не божественная скрыла оленей, а снег, густой, крупными хлопьями посыпавшийся сверху.
— Скорее надо нам к своим ехать! — крикнул Ичберей, когда понял, что снегопадь, которой он так ждал и о которой так недавно говорил, началась.
Но Хулейко не хотел уходить, потому что он, сидя на сосне, успел забрать себе в голову:
— За Нетолу отомщу сейчас, Ичберею за обиду тоже отомщу!
И вдруг Ичберей велит уходить... Нет, не бывать тому! [- 116 -]
— Ты трус! — кричит Хулейко, брызжа слюной.— А то предатель: спину врагам подставляешь, чтобы лучше им было убивать нас.
Затряслась у Ичберея голова от гнева. Глаза кровью налились.
Повторилось то же, что было вчера...
Но сегодня Ичберей не остановил руки своей, и Хулейко упал на снег с глубокой раной в груди.
Быстро обтер Ичберей окровавленный нож, засунул его в ножны со словами:
— Удар Тайбарея — смерть человеку! Потому что не вытаскивает Тайбарей ножа из ножен в защиту неправого дела.
VII. ТУЛЯ
В Колмогорах жил поп... У попа была жена...
Поп с попадьей наплодили семью в восемь душ...
Дива никакого во всем этом не было. А что грамоте хорошо разумел колмогорский поп — вот это было большое диво по тем временам.
Не будь этого дива, — не пришлось бы позже Туле дивиться на свою глупость.
Впрочем, ни сам поп, ни Туля не были особенно виноваты во всем, что произошло потом. А началось все с попадьи. Девятым ребенком на сносях ходила она и по этому случаю грызла попа:
— Всю колмогорскую округу обойди — нет вострее тебя в книжке читать. А проку в том ни на вот эстолько нет! — показала кончик мизинца попу.— Другие попы по книжке ступить не умеют, а живут — завидки берут. Глико-сь на своих ребят: бесштанниками до пятнадцати да больше годов бегают... Ох и дура же я, дурища! Обварилась, шалища шальная, на андельский чин твой: через тебя, думаю, ближе к богу буду. Где там! Нагрешила только больше с тобой.
Поп спокойный был человек, набожный. Когда ругалась жена, он только молитву творил да вздыхал. В исключительных же случаях, сотворив молитву, осенял себя крестным знамением и смиренно говорил попадье: [- 117 -]
— Не ропщи на господа: по заслугам воздает вседержитель кажинной твари вселенския.
Смиренство попа умиротворяюще действовало на попадью.
— Ой ты, белеюшко мой ненаглядный! — говорила она, обвивая шею попа руками.— Нельзя на тебя и сердца-то нести, как на младенчика невинного... Гляди уж, гляди в свою книжку.
Но поп откладывал в таких случаях книжку
