— Ковшов.
— Ах, так вы тот Ковшов, о котором все говорят? Главный в Красном Кресте?
— О чем говорят — не знаю, но я действительно являюсь главным врачом больницы Красного Креста… Разрешите представиться полностью: Петр Федорович Ковшов.
— Симонова Фаина Трофимовна. Секретарь и переводчик майора Бооля, — после небольшой паузы назвалась женщина, пригласив Ковшова сесть.
Поклонившись, Ковшов сел.
Улыбка, первое за день приглашение сесть ослабили душевное напряжение. Ковшов тоже улыбнулся.
— Вы русская?
— Да. Почему вы спросили об этом?
— Очень хорошо говорите по-русски и предложили мне сесть. Где я нахожусь?
— В приемной военного коменданта города майора Бооля. А разве вы не знали, куда идете?
— Меня вели. Утром был в «Ударнике», а какое там учреждение — не знаю…
— Так и не знаете?
— Чему удивляться? Власти новые, незнакомые, немецкого языка не понимаю — откуда мне знать?
— Вы были в гестапо… Слышали о таком учреждении?
— Слыхал… Догадывался, но не был уверен.
— Почему?
— Не только там, всюду допытывались, кто из раненых — командиры, политработники, коммунисты.
— А сюда зачем вас привели?
— Да вот со списками раненых хожу весь день. Требуют офицеров, коммунистов, а у нас их нет. Уж и не знаю, нужны ли кому эти списки. Рядовыми и беспартийными никто не интересуется, кроме нас, врачей.
Симонова пристально посмотрела на Ковшова и, повернувшись к окну, медленно и тихо произнесла:
— Большое вы задумали. Но не дадут вам довести его…
— А что делать? Я же врач… Видели бы вы, что творилось на вокзале.
— Видела и… понимаю…
— Когда же вы успели? — спросил Ковшов. Мелькнула мысль, что Симонова по заданию фашистов заранее все высмотрела, вынюхала.
— Здесь я уже полгода. Эвакуирована из Ленинграда.
Ковшов едва удержался, чтобы не крикнуть: «Какой же черт понес тебя на службу к врагам?» Разговор прервался. Симонова встала, прошла в кабинет коменданта. Кто эта женщина? Что заставило эту хорошенькую молодую брюнетку сидеть в приемной гитлеровского коменданта? Какие мысли скрыты в ее голове под кокетливой прической? Дорого бы дал Ковшов, чтобы прочитать их.
— Господин комендант просит вас, — сказала Симонова, стоя в открытых дверях.
Ковшов поднялся и прошел в кабинет. Симонова закрыла дверь и села у стола коменданта. Ковшов достал списки из папки и положил на стол.
— Господин комендант спрашивает, почему принесли эти списки ему?
Ковшов рассказал о посещении гестапо, о беседе с Венцелем, о разговорах в жандармерии, заявив, что все интересуются офицерами и коммунистами, которых нет среди раненых — они эвакуированы в первую очередь.
Комендант невозмутимо слушал слова перевода. Потом через Симонову сказал:
— Вы утверждаете, что ни офицеров, ни коммунистов нет. А если проверить, то они, возможно, окажутся?
Ковшов сказал, что господин Венцель предупредил его об ответственности вплоть до расстрела за обман немецкого командования. Больница общества Красного Креста рассчитывает на гуманное отношение к раненым со стороны оккупационных властей и ничего не скрывает.
— Мы будем рады, если немецкие власти проверят и сами убедятся, что больница общества Красного Креста не преследует никаких политических и военных целей… Она взяла на себя заботу о несчастных, брошенных в городе. За те семь дней, когда в городе не было ни советских, ни германских властей, половина из них умерла бы от голода или от ран, если бы Красный Крест не принял на себя попечение о них.
Комендант, выслушав перевод, минуты две что-то говорил Симоновой, потом звонил по телефону. Закончил разговор и, положив трубку, кивком головы отпустил Симонову.
— Пойдемте, господин Ковшов.
Петр Федорович вышел в приемную первым. Повернувшись, он увидел, что Симонова вынесла из кабинета и списки.
— Заберите с собой. Может быть, вам они еще пригодятся.
Ковшов молча взял листы и, не торопясь, уложил в папку.
Симонова проводила его до коридора.
— Вы меня осуждаете? Не отрицайте, я же вас понимаю… Мне жить хочется, красиво жить…
Ковшов молчал, ожидая, что же еще скажет Симонова.
— Говорят, в вашем госпитале…
— Простите, у нас не госпиталь, а больница.
— Ай, какая разница! Пусть больница… Говорят, у вас в больнице всего полно…
— Что вам нужно?
— Хотелось бы хороший диван…
— Скажите адрес, я вам пришлю.
Ковшов, записав адрес, откланялся. И уже когда пошел к лестнице, Симонова пригласила:
— Заходите, если что нужно. Кстати, бургомистр и полиция что-то против вас имеют…
14
Дверь в его кабинет была открыта, и Ковшов услышал незнакомый голос еще на лестнице, а потом и увидел говорившую — пожилая женщина стояла, прислонившись к дверному косяку. Говорила взволнованно, часто утирая слезы, сморкаясь в платок. Ее слушали врачи и несколько сестер. Ковшов остановился, слушал, не входя в кабинет.
— … Вы не представляете, что они вытворяют! — рассказывала женщина. — Три дня прошло, а жить надоело. И при царе такого не видывали. Врачей и медсестер, что собрали на работу, заставляют помойки чистить. Ихняя медсестра, Минна прозывается, избила сестру Буримову, а все санитарки ее синяки носят. Не поверите, даже кусает. Как зверюга лютая налетает — и бьет, и кусает. Ну, право, волчица бешеная. И глаза страшные делаются… Пожаловались старики начальнику госпиталя (название его и выговорить трудно: какой-то обер-артц, Геллер по фамилии), так он вызвал фельдфебелей и приказал выпороть стариков — повара Мидулина, сторожа Мирошниченко, истопника Федоровского. Мидулин сознание потерял, едва выходили его. Фельдфебели с плетками ходят, чуть что — через плечо вытянут, а если не увернешься — и по глазам достанется.
Женщина часто всхлипывала. Ей дали воды. Сдерживаемые рыдания сотрясали ее, стакан дрожал в руке, вода расплескивалась. Усадили на стул. Все молчали, подавленные рассказом.
Немного погодя, женщина снова заговорила:
— К чему придрались — не знаю, но напустились на столяра Мигаля. Геллер приказал выпороть его. Фельдфебели схватили старика, вытащили на улицу, на ступеньках у входа начали истязать. Он худенький, дряхленький, а они — хоть вместо трактора в плуг впрягай — порют… Отмучился страдалец.
— Умер? — спросил кто-то.
