будто чуть насмешливым взглядом Уздеев глядит сейчас в потолок, всем своим видом показывает, что терпеливо ждет, пока ему поднесут, но он-то, великий любитель деревенских яств, как раз все уже давно разглядел — и обложенный крепкими, в пупырышках огурцами, на четыре части располосованный тугой вилок квашеной капусты, облитый запашистым подсолнечным маслом, и глубокие миски с творогом, влажным и ноздреватым, с густеющею, комками сметаной, с домашней кровяною колбасой, с только что вырезанным из рамки, еще не успевшим стечь сотовым медом... Рядом с Уздеевым горбился над краем стола Витя Погорелов, тоже начальник участка, из монтажников, — может быть, хотел стать хоть чуточку меньше? Роста Погорелов громадного, худой и мосластый, большое лицо его по-детски открыто, и стрижка у него странная, тоже как будто детская, но руки, руки... Когда подвыпьют да опять начнут над Погореловым подшучивать, Уздеев небось обязательно расскажет, как пасечникова жена, которая сейчас лечится в городе, однажды за столом попросила: «Ты, Витя, убери-ка пятерню, я, однако, тазик с пельменями поставлю...»
Прекрасная эта минута перед началом мальчишника где-то далеко от стройки, от надоевшей городской суеты, на утонувшей посреди глухой тишины таежной пасеке!
— С чего начнем? С медовухи или с беленькой?
— Давай с городской.
— С казенки... чтобы медовушка потом лучше легла.
— Она и так ляжет, не волнуйся!
Уже плеснули всем по половинке граненого, когда из кухни появился Василь Егорыч. Двумя руками держал просторный поднос из нержавейки, на котором лежали ровненькие, по локоть, малосольные щучки.
— А ну-ка, люди добрые, найдется место?
— Фирмен-ная! — Гаранин опять плотоядно потер ладони.
Уздеев снизу вверх глянул на пасечника, спросил вроде бы равнодушно:
— Добить хочешь?
Русая бородка у пасечника торчит клинышком, но аккуратный клинышек этот — только один из многих, из которых как бы составлен Василий Егорыч. И голова у него клинышком, и рот, и даже глаза с опущенными посредине нижними веками, и вся фигура его — тоже неширокий, но острый клин.
На слова Уздеева откликнулся еле слышно:
— Да ну там, Славик... по бедности!
В руках у всех замелькали ножи. У кого на поясе не было, сбегал за персональным на веранду, где лежала вся амуниция. Лег перед каждым слегка погнутый с краев кружок белого щучьего мяса.
— За что, братцы?
— За удачную охоту!
С охотой им в самом деле повезло, Котельников тоже был доволен и до сих пор словно ощущал в себе какой-то неутихающий трепет. У них с Гараниным все было, как в учебнике: тот оставался на месте, когда они вспугивали выводок, а Котельников шел загонять, и ни единожды не ошибся, всегда выходил точно там, где надо, но, удивительное дело, все рябки летели потом только на Гаранина, садились так, что стрелять было удобно только ему, а Котельников, с бьющимся сердцем, стольких птиц проводил горевшими от азарта глазами, но выстрелить так и не выстрелил — не потому что не хотел, просто всякий раз было не с руки.
Правила игры таким образом были строго соблюдены: Котельников и отвел душу, и никого не убил.
— За удачу само собой, но давайте-ка сперва — за сюрпу!
И за нее, конечно, стоило выпить.
Сюрпою Василь Егорыч называл нехитрое, в общем, сооруженье, при помощи которого он целиком перегораживал бежавшую под взгорком, на котором стояла пасека, крошечную речушку. Состояло оно из старых панцирных сеток, что привезли пасечнику со стройки, да громадной, метра на четыре длиною, верши, которую потом, когда в нее набивалась рыба, приходилось тащить из воды лошадкою.
Василий Егорыч признавался, что рыбалку не любит, на тех, кто ходит по берегу с удочкой, поглядывал всегда насмешливо, но плести морды из лозы был большой мастер, пору, когда начинала рыба скатываться, угадывал всегда безошибочно, и несколько крепких бочонков были у него всегда к этому времени готовы...
— Дельное предложение. За сюрпу!
Уздеев вдруг посмотрел на Котельникова, как будто что вспомнив, поставил свой стакан, быстро прошел на кухню и вернулся с чашкой молока.
— Шеф-повара своего чуть не забыли!
И каждый конечно, посчитал своим долгом с Котельниковым чокнуться, а потом они выпили, и кто стал заедать малосольной щучкой, и в самом деле отменной, а кто уже захрумкал огурчиком, захрустел тугою пилюсткой, все задвигали челюстями, замолчали сосредоточенно.
— Тихо, братцы! — поднял палец Уздеев.
— За ушами трещит? — откликнулся гаранинский Алешка.
— Точно!
И снова они навалились на эту некогда очень простую, но ставшую нынче божественной еду, а когда самый нетерпеливый закурил, Котельников решил, что все пошло своим ходом и ему теперь можно и отлучиться...
Ночь наступала ясная, было еще довольно тепло, но залитые призрачным лунным светом низины, в которых уже плотно синел туман, дышали близким морозцем, стыли за темной, студеной речкой ярко очерченные гребни разломов, и даже в тихом мерцании мелких поздней осенью звезд угадывалось приближение холода.
Котельников окликнул вынырнувших из темноты и ткнувшихся ему в ноги собак и медленно пошел к горбившейся невдалеке зимовейке. В единственном ее крошечном окошке плавал размытый свет, и он сперва грякнул цепкой, вроде постучал, и только потом толкнул тяжелую, давно осевшую дверь.
Печка горела ярко, и через трещины в раскаленной плите пробивались горячие отблески, помигивали на темном потолке. Напротив полураскрытой дверки, тоже игравшей широким отсветом, стояла просторная, крытая рядном лавка, а на ней, до пояса укрыв себя старым тулупом, сгорбившись, сидел щупленький, в исподней рубахе дедок.
Котельников поздоровался, присел на край лавки:
— Не холодно, дедушка?
Тот сперва качнулся, пошевелил губами, только потом мягко сказал:
— Если бы всегда так, жить еще долго можно...
Среди запахов пойла, которое обычно варили в омшанике, да конской сбруи Котельников уже различил резкий, ни на что не похожий душок.
— Как же вы, дедушка, не увидали, что бидончик прохудился?
— А-а, это ничего. Попахнет, да и перестанет. Я вот думаю, другое плохо...
Дедок перестал покачиваться и замер, задумавшись.
Его густые, с частой проседью волосы и такого же цвета борода с усами были одинаково короткими — ничего он, видно, нарочно не отращивал, а просто равномерно зарос после давнего бритья и давней стрижки. От этого казалось, что и брови у него такие же густые и длинные, крошечных глаз под ними почти не было видно, и кротким, чуть таинственным обликом старики в самом деле напоминал домового.
— Ружье на меня обиделось.
Котельников переспросил от неожиданности:
— Ружье?
— Хорошее было. Не подводило никогда. А тут стал промахиваться. Один раз. Другой раз. Почему? А потом понял.
Котельников терпеливо ждал, пока он опять перестанет покачиваться.
— Старые люди говорили: никогда нельзя собаку из ружья бить. Испортишь. А я уже седой, а все думал: мало что болтают! Какая тут может порча? Я его хорошо знаю. И оно меня хорошо знает. Я пахну совсем как оно. А его понюхать — как я. Столько лет вместе... Оказывается, старые люди ничего зря не говорят.
Он снова надолго замолчал, и Котельников не вытерпел:
