— Застрелил, дедушка? Собаку?
Он слегка повел головой:
— Воровать стала. Соседи говорят, я не верю. Чтобы моя собака по стайкам да по кладовкам? Не может быть. У меня честная собака. Чужого никогда... гордая. А сосед: приходи, сам увидишь. Взял ружье. До-олго сидел. Вижу, лезет. Моя собака.
Голос у него под конец стал такой тихий и такой горький, что Котельников, когда старик опустил голову, невольно крякнул:
— Вот ведь... может, ты ее, дедушка, плохо кормил?
Тот не поднимал головы, Котельникову видна была только серая, словно старый одуванчик, дедова макушка. Потом дед уже погромче спросил:
— Почему плохо? Что сам ел, то и ей. Все пополам.
— Лайка была?
— Лайка.
— И что с ружьем?
— А ничего. Все целое, все на месте. А никуда не годится. Попадать перестал. Обиделось.
— И как теперь?
— Мне еще, однако, лет восемь надо охотой жить. А как тут проживешь, если до барсука десять саженей, прям вот он, рукой взять можно, а оно пух — мимо.
— Новое покупать?
Старик приподнял с тулупа высохшую ладошку:
— Где я — такие деньги?
Котельникову стало неловко, но и остановиться, советчик несчастный, уже не мог.
— А это — продать.
— Оно же плохо бить стало. Как теперь продашь? Однако, грех.
— Я вам сейчас поесть чего-либо принесу, — приподнялся Котельников.
— А я ел. В сумке у меня хлебец был.
— Да что ж — хлебец? Я чего-нибудь... мяска кусок, молока.
— Не надо! — зрачки под косматыми бровями старика зажглись, и голос сделался строже. — Не приноси.
Котельников немножко постоял в тишине посреди двора, посмотрел, задирая голову, на звезды, слегка продрог, и горница показалась ему теперь еще уютней. Над столом уже дым стоял коромыслом, пламя в лампе помигивало от хохота. Котельников думал, опять принялись за Погорелова, но они на этот раз начали с Гаранина.
— Он тебе не рассказывал, Егорыч, как у него персональную «Волгу» на лом чуть было не порезали? — лениво посматривал на пасечника Уздеев, и лицо у него было непроницаемое. — Не рассказывал? Ну, давай, Порфирьевич, засвети, как было дело...
Все уже приготовились смеяться, но Гаранин насупился, щеки у него пошли тяжелыми пунцовыми пятнами.
— Ничего, ничего. Я бы ему тоже устроил, этой сволочи. Если бы не интересы, понимаешь, дела...
Шофер Алешка тоже помрачнел, то и дело поглядывал на Гаранина, словно ловил в глазах у него всякую, даже самую малую перемену.
— Он-то думал об этом небось меньше всего — об общем деле? — все так же невозмутимо продолжал Уздеев. — Наш общий друг. Прохорцев?
— Ничего, ничего, — все больше мрачнел Гаранин. — Будем надеяться, живем не последний день...
— Зря вы тогда меня с разводным ключом задержали, — укорил Алешка.
Это на конвертерном было, тоже в запарку, в самые горячие дни. На рапорте Крестов, начальник главка, приказал срочно очистить от оборудования территорию около отделения подготовки ковшей и для пущей важности Прохорцеву, который должен был начинать там работу, дал команду: то, что будет на площадке забыто или почему-то оставлено, разрезать и сдать на лом. Этому, главному-то «хам-технику», только скажи. И все было мигом растащено. К тому моменту, с которого вступало в силу грозное предписание Крестова, рядом с отделением подготовки ковшей было пусто, но Прохорцев увидел тут гаранинскую «Волгу», махнул газорезчику: сюда, мол! Алешка тоже куда-то отошел, остановить их было некому. Говорят, газорезчик только и спросил, с чего начинать, — ничего не поделаешь, школа Прохорцева! «Сперва правое крыло давай, потом — левое!» И тот преспокойно зажег горелку.
Алешка, когда прибежал да увидел свою «Волгу» без одного крыла, кинулся в драку, самого Гаранина, рассказывали, чуть инфаркт не хватил, а с Прохорцева как с гуся вода. Знал, бестия, что Крестов с Гараниным были в ту пору на ножах, потому и решился, ясно!
Котельникову стало жаль Гаранина, хотел переменить тему, но Уздеев все гнул свое.
— Видишь, Егорыч, как он, Гаранин-то, закусил удила? А все отчего? Я тебе по секрету скажу. Оттого, что дело было в субботу, а они с Алешкой в воскресенье, несмотря ни на что, хотели на часок выскочить. Это единственный раз за последние десять лет, когда они дома остались, — без крыла ГАИ остановит. Ну, так, Порфирьич, скажи?
И Гаранин вдруг улыбнулся по-доброму, часто-часто заморгал и, явно польщенный, протянул:
— Эт то-очно! Первый раз дома остались!
За работою не знал Гаранин отдыха, не давал спуску ни себе, ни людям, но воскресенье считал днем священным — тут хоть камни с неба, он ехал на охоту.
Гаранин был чуть старше Котельникова, командовать любил и на Авдеевской площадке начинал уже начальником управления. В те годы новенького своего «Москвича» променял на разбитый «газик» и всю неделю ходил пешком, лишь бы только Алешка успел подремонтировать машину к воскресенью. Забирались они бог знает в какие глухие места; целого дня беспрерывной езды между пнями на лесных полянах да по крутым логам старенький «газик», как правило, не выдерживал, и в понедельник Алешка снова ложился под машину, а Гаранин опять шел пешком или пристраивался с кем-либо из смежников.
Как оно у нас устроено: сначала Крестов до белого каления доводил Гаранина на своем рапорте. Бывало, тот не выдерживал, хлопал дверью, — ему, почти единственному, это почему-то сходило с рук. Потом Гаранин распекал своих, — сколько раз видел его Котельников орущим, с побелевшими от гнева глазами... А ведь он был лирик, Саша Гаранин, и на охоту ездил вовсе не потому, чтобы поесть дичины. Он ее, в общем, и не ел никогда, потому что известная строгостью и не очень уравновешенная его жена приносить домой что-либо из охотничьих трофеев запрещала категорически. Все, что они добывали, забирал выросший в тайге и хорошо знавший цену ее дарам шофер Алешка.
Сейчас глаза у Гаранина были ярко-голубые, длинное лицо его подобрело и расслабленно вытянулось.
— Все у тебя на пасеке, Василь Егорыч, хорошо. Место чудное. Одного не хватает: если бы на твоей горке еще церквушка небольшая стояла.
Сидевший с ним рядом пасечник покорно наклонил голову:
— Да-да, маленькая такая... А зачем?
— Купола люблю! — Гаранин расстегнул рубаху, положил на грудь руку. — Бродишь где-нибудь по тайге, бродишь, потом сопочку вывершишь, устанешь и вдруг он блеснет золотом. Зелень бескрайняя, увалы, тайга, а вдалеке — маковка... И чем-то тебя таким... так за душу возьмет.
— Да ведь ободраны кругом, — возразил реалист Уздеев. — Одни ребра.
— Я, когда на пенсию выйду, знаете, чем займусь?.. Я маковки буду реставрировать. Потому — красота. Деды понимали, где строить.
— На пенсию! Где ты тогда — денег? Ты сейчас.
Толя Растихин поправил очки на тоненьком и прямом носу:
— Какая у тебя, Александр Порфирьевич, нынче программа?
— Четыре миллиона на этот год.
— Другой разговор, — подхватил Уздеев. — Представить только, сколько маковок можно покрыть да сколько божьих храмов отремонтировать! Ты, Порфирьич, на досуге подумай.
— А что, если и в самом деле заняться? — похохатывал Гаранин. — Снять в понедельник все
